Инфант не верил в судьбу. Не очень-то верил и во Владыку, хотя в такие ночи, когда золотая луна норовила потрогать за макушку, сам воздух нашёптывал молитвы. Но судьба точно шла бы к чёрту. Уродец, вырезанный из чрева, не знавший отца – конечно, чего ещё ему напророчить, если не ужасов.
– В Животопь ушли! – орали за спиной, перекрывая пёсий лай и перестук собственных бумажных сердец. – В туман!
– Туда и дорога. Стой! Стой, проклятая, кому сказал! Смерти не чуешь?
И кого ещё винить во всех ужасах, если не его и не несчастную матушку. Ей становилось хуже на глазах. Так набухло там, под платьем, под сердцем, словно вот-вот лопнет переспелой ягодой, и ищи потом в болоте новорождённого братишку или сестрёнку.
– Почти пришли, маменька, – сказал бы он, взяв её за руку, но людская речь так и не вернулась, слова обратились тарабарщиной и шумом далёкого дождя. Будь проклято ларское колдовство!
– Эй, королевич! – кричал вслед один из охотников. – Поворачивай назад, пока цел! Мать пожалей – проглотит её Животопь, сам знаешь! А мы её, светом Владыки клянусь, не тронем.
Вряд ли лгал, когда око Владыки в зените, вот только она-то их, дурней, ещё как тронет. Матушкин голод уже не унять ни первым ртом, ни вторым, ни третьим.
– Маменька, брось! Маменька, не ешь, не надо! – но в горле только нечестивые напевы да птичьи трели, а она, горячечная, гложет тростник, пьёт болотную воду, а там, под водой, хрустит чем-то таким, от чего звук под панцирь лезет.
Стиснув покрепче почти бесполезный меч, Инфант потянул её за собой, не разбирая, где кочки. “Под чёрным солнцем”, “на расколотой горе”… Сейчас ночь, и золотая луна сияет так, что синюю не видно человеческим глазом. А места, меньше похожего на какую угодно гору, ещё поискать. Если и есть судьба, не сегодня ей торжествовать. А если есть справедливость, то никогда.
О том, что делать, если разросшаяся Животопь давным-давно проглотила доктора Сале, даже косточек не оставила, он решил не думать. Толку-то? Позади смерть, не его, так матушкина. Нет уж. Мать достаточно страдала. Человек, топь или сам Дракон – больше никто не причинит ей вреда, пока Инфант дышит. А судьба говорит, что он будет дышать ещё хотя бы несколько месяцев.
По крайней мере, если понимать её буквально. “Под чёрным солнцем”. Полные затмения здесь случаются раз в два года, в своём возрасте Инфант уже научился предсказывать их и ждать во всеоружии, где-нибудь на равнине.
Ладонь матери раз за разом выскальзывала из его неуклюжей хватки, и всякий раз Инфант спохватывался поздно, что не чувствует тяжести, противления при ходьбе. Не чувствует веса нерождённого чудища, обтянутого хрупкой оболочкой женщины. Холодна её рука? Горяча? Никогда уже не узнать, но в лице у неё лихорадка, а при виде бледных сноходцев в тумане – ещё и голод.
– Маменька, идём! Не трогай их, не надо, – но голос чужой, и слова не слова, а она уже трещит по швам, раскрывая хищную утробу.
Если их не трогать, не замечать, сноходцы могут и мимо пройти. Уйти по своим делам, бормоча под нос сонными голосами. Но стоило матушке наброситься на ближайшего, начать мусолить, выискивая артерию, как сотни его близнецов обернулись к ней.
– Под чёрным солнцем! – ревел Инфант, прорубая дорогу и не прислушиваясь к звуку собственной речи. Этот давний боевой клич шёл от первого сердца, и достаточно было ему звучать там. – На расколотой горе! Под чёрным… солнцем!
Труднее было оторвать мать от очередного мёртвого тела, чем уложить себе под ноги ещё полдюжины. Сноходцы – люди, или были когда-то. Их покровы мягки, их кости – тростник. В ядовитом тумане Животопи они живут, как мошки, одну ночь. Но сруби одного, и двое поднимутся из трясины ему на смену. Сама Животопь смотрит их глазами. Это она так улыбается. Это её голоса сливаются в нестерпимый хор.
Главное не заблудиться. Утонуть – чёрт с ним, не смертельно. Придут твари похуже – в сердце достаточно жара, чтобы дать им бой. Но если проглядеть ориентиры, которые только третьим зрением и различишь, можно не успеть.
– Под чёрным! Солнцем!
Уже близко. Здесь Животопь сожрала деревню. Там была башня с часами. От них остался только бой, жуткий бой каждые шесть часов, но дожидаться его некогда. Где же хижина? Где чащоба, куда не заглянет око Владыки? Кругом, насколько хватает глаз, белеют остовы мёртвых берёз и улыбки живоватых сноходцев. Только там, справа, будто плешь, безлесное озерцо посреди Животопи. Не было тут такого. Неужто уже заблудился? Не там вошёл в туман?
– На расколотой! Горе!
На дне озерца словно буря спать улеглась. Деревца кругом полегли, топью укрылись. Глубже – пни, ещё глубже – ил да щепа, ещё глубже – только мрак. Нет, не заплутал. Ни дощечки не выплюнула Животопь, но место то самое. Только торжествующий взор Владыки отражается в чёрной воде. Вот что сверкало и грохотало на горизонте. Вовсе не гроза.
Как объяснить матушке? Единственного человека, который знал, что она такое, как её лечить, как принимать чудовищные роды, больше нет. Его покарал безразличный бог, и, наверное, было за что.
– Маменька, обожди здесь. Я нырну и посмотрю, вдруг… – вдруг что? От доктора Сале остался кусочек тебе на закуску? Иногда Инфант даже радовался, что ларская пуля отняла у него связную речь. Теперь, получается, навсегда – только Сале знал, как лечить чудовищ. До смерти боялся, но помогал. В мире, где нет справедливости, вполне может существовать судьба, будь она неладна.
