Царила скорбь в опочивальне, где челядь молча, словно тень,
Вокруг больного суетилась. Барон-то был уже на грани
Нежданной смерти пятый день. Болезни чувствуя не милость
В своей измученной груди. Но вдруг все слуги вышли вон,
Хозяйский выполнив приказ. Когда б с торгового пути
Он был гонцами возвращён.
И в тот свиданья поздний час, как горевал у хладных ног
Вернейший друг душою близкий! Коль сожалея видеть мог
От прошлой славы лишь огрызки. Былая мощь ушла из плоти,
Но хоть и был смертельно болен, благодаря своей природе
За жизнь боролся ещё воин. С тоской смотрел он на портрет
Юнца – кудрявого красавца. О ком молчал немало лет,
Раз сын позором был для старца.
Присесть он мужу указал и тихим голосом сказал:
– Прошу тебя не отказать мне в просьбе дерзкой, верный друг.
О нём печалюсь я опять. Боюсь, что бедный мой сынок,
Средь горя мечется и мук. Прошу мне душу успокоить,
Когда б не трогал его рок. Но где причал его? Не знаю.
И неважно сколько стоить будут розыски, Калан.
Но я, тревожась, умоляю, входить не надо забияке
В непобедимый вражий стан. Людей надёжных собери
Охочих до жестокой драки. Да снаряди корабль мой.
На честь твою надеюсь я. Письмо наследнику вручи,
Дабы вернуть его домой.
Калан
– Хоть в аду, да хоть в раю, да хоть Вселенной на краю
Найду я вашего дитя.
барон
– О, если жив бродяга милый, успеть бы свидится мне с ним.
Я стар, совсем уж стал я хилый, а скоро стану не живым.
Калан
– Отец вы мне, хоть и не кровный. Благодетель вы мой скромный,
Который жизнь вторую дал. Пожелав дитя оставить,
Когда б избавился родитель. Но ваш подкидыш возмужал.
Готов плечо теперь подставить, чтоб опереться мог учитель.
барон
– Лежал, пищал комок на стуже. Какой ты маленький был, тощий.
И кто б дитя узнал бы в муже? О, как налились силой мощи!
Видать, оставил сын меня, чтоб онемела сердца зона…
Когда ж дитя увидел я, вселился в душу ты барона.
Калан
– Уж двадцать лет прошло с тех пор.
барон
– Я о другом сказать хочу. Послушай исповедь-укор,
Быть может совесть облегчу. Уж скоро смертная пора
Меня изгонит со двора, но умирать не смею с долгом.
Прощенье должен я молить у тех, кого в величье гордом
Пытался силою смирить.
И продолжал, прикрыв рукой глаза с непрошенной слезой:
– Достоин я на гробе танца за гнёт рождённый моей злостью.
Ведь я не дал сынку и шанса, когда б сосватал ему гостью.
Хоть и полна была презрений из рода графского гордячка,
Не принимал я возражений. Видать с душой стряслась болячка,
Коль мне родниться захотелось. Ох, сынок, прости зануду
За моральную не зрелость! И случиться надо ж худу!
Сын влюбился в голытьбу, пожелав на ней жениться.
Но я не внял его мольбу. И заперт был он словно птица
В келье с окнами в решётках. Я думал право мне дано,
Чтоб был я в свадебных заботах, но было глупостью оно.
Вот так я сына и обидел, и больше я его не видел.
Калан
– Мне история известна. Но зачем мой господин
О себе сказал не лестно? Уступить-то должен сын.
барон
– Да если б вспомнил я себя, каким я был девиц любя?
Я с сыном был бы подобрее. Да, если б мне сказал отец:
«Женись на жабе иль на змее, веди медузу под венец.»
Пожалуй, я сбежал бы тоже. И сын в меня на то похоже.
Я ждал его все эти годы, чтоб примирился он со мной.
Но, может он не знал свободы? Сидит, быть может, голубь мой
В цепях сковавших ему грудь.
Калан
– Я отправлюсь спешно в путь, который полон пока тайн.
Но вам… покой дарю ночей. Клянусь, найду его, хозяин!
Коль от замков лихих особ имею массу я ключей.
Он указал себе на лоб. Затем, худую руку взял
И, прикоснувшись к ней устами, мошну тяжёлую поднял,
И вышел в ночь, загруженный делами.
Теперь с надеждой только ждать осталось старому барону.
Он знал, кого он посылал. Ведь если принято давать
За ум и силу было бы корону, Калан бы ею обладал.
Калан не спал, ворочаясь в постели. Хоть обнадёжил господина
Сомненья власть над ним имели. Но лишь пуховая перина
Была свидетелем тревог. Поднялся бодрым на рассвете
И отправился в карете туда, где чувства был исток.
И, кто б о ней не знал в округе? Любовь-то их легендой стала.
Не пожелали жить в разлуке два сердца любящих навечно.
И их побег, итог скандала, у всех был в памяти, конечно.
Уж солнце было высоко, когда Калан примчался к цели.
Калан
– Тревожить рану не легко… Живя в опале долги дни,
Немало бедствий претерпели. Отсюда, право есть на гнев
У всей Луизиной родни, барон-то властвовал, как лев.
И подхалимы всех мастей семью нередко обижали.
Что говорить? Среди «зверей» они здесь просто выживали.
Калан заметил их нужду, когда к землянке подъезжал.
И, кликнув женщину в саду, он ей приветливо сказал:
