Был весьма поздний вечер, когда Эдвин вышел из поезда на станции Тринг, что находится в сорока милях к северу от Лондона. Обитатели этого сонного городка уже доели свой ужин и уложили детей спать. Оставив Мидлендскую железную дорогу постепенно растворяться в темноте за спиной, Эдвин начал свой долгий путь со станции в город.
За несколько часов до этого Эдвин выступал в программе Королевской музыкальной академии «Звучащий Лондон», посвященной Гайдну, Генделю и Мендельсону. На время концерта он оставил в шкафчике большой дорожный чемодан на колесиках, в котором лежали пара латексных перчаток, миниатюрный светодиодный фонарик, кусачки и алмазный стеклорез. Внешне Эдвин чем-то напоминал Пита Таунсенда[1], – за исключением разве что, высокого роста. У него были выразительные глаза, выдающийся нос и пышные волосы. Однако Эдвин не терзал «Фендер»[2], а играл на оркестровой флейте.
Было новолуние, так что и без того темный участок дороги казался совсем мрачным. Почти час Эдвин волок свой чемодан по обочине, по грязи и гравию, под кривыми ветвями старых, увитых плющом деревьев. К северу спал Терлейнджерский лес, к югу – Честнатский лес, впереди расстилались поля под паром, перемежаемые редкими рощами.
Мимо промчалась машина, ослепив молодого человека светом фар. В ушах застучал адреналин. Эдвин понял, что приближается к цели. Въезд в Тринг, – город, известный своими ярмарками, – охраняет паб под названием «Робин Гуд», построенный еще в XVI веке. Несколькими улицами выше, угнездившись между старой пивоварней Тринга и отделением банка HSBC, находится пешеходный проход. Местные называют его Банковским переулком. В ширину он не больше двух с половиной метров, а по обеим сторонам тянутся двухметровые кирпичные заборы.
Эдвин проскользнул в кромешную темноту переулка. Он пробирался на ощупь, пока не очутился позади здания, которое изучал несколько месяцев.
Теперь от цели его отделял только забор. Поверху забора шли витки колючей проволоки, что могло бы существенно помешать планам, – если бы Эдвин не прихватил кусачки. Проделав дыру, он поднял наверх чемодан, взобрался сам и тревожно огляделся. Охраны не было видно. От верхушки забора, на который он забрался, до ближайшего окна здания было около метра. Свалившись, Эдвин мог бы себе что-нибудь повредить, – или, еще хуже, поднять шум, который привлечет внимание охраны. Но молодой человек знал, что эта часть пути будет сложной.
Устроившись на верхушке забора, он дотянулся до окна стеклорезом и принялся царапать стекло. Резать оказалось гораздо труднее, чем он думал. Во время сражения со стеклом инструмент выскользнул у него из пальцев и свалился вниз, в зазор между зданием и забором. Мысли Эдвина заметались. А вдруг это знак? Он заколебался, думая, не оставить ли свой безумный план. Однако тот же внутренний голос, который не давал ему покоя последние несколько месяцев, вскричал: «Ну-ка постой! Столько всего сделано, а ты хочешь так просто взять и сдаться?»
Эдвин спустился обратно на улицу и подобрал камень. Побалансировав на верхушке забора, он огляделся, не идет ли охрана, а затем разбил окно и пропихнул свой чемодан в ощерившийся осколками проем. После чего пробрался в Британский музей естествознания сам.
Не подозревая, что сработала сигнализация, Эдвин вынул фонарик, отбрасывающий слабый луч света, и направился по коридору в сторону хранилища, – путь, который он не раз проигрывал в своей голове.
Коридор за коридором, бесшумно катя за собой чемодан, он подбирался все ближе к вещи, которую считал самой прекрасной на свете. Если он сумеет провернуть это дело, то станет известным, богатым и знаменитым. Все его проблемы решатся сами собой. Он этого заслуживает.
Эдвин вошел в хранилище, где сотни больших белых шкафов выстроились в ряд, словно стражи, и приступил к делу. Поймав раскатившиеся нафталиновые шарики, он выдвинул первый ящик. Задрожав, его пальцы коснулись десятка красногрудых плодоедов. Этих птиц натуралисты и биологи столетиями собирали в лесах и джунглях Южной Америки, а поколения музейных работников старательно сохраняли для научных исследований. Даже в тусклом свете фонарика было видно, как переливаются оранжевые, с медным отливом, перья.
Каждая птица, – примерно полметра от клюва до кончика хвостового оперения – покоилась на спине, с глазницами, забитыми ватой и прижатыми к тушке лапками. К лапкам была привязана бирка с данными. На них были выцветшие, написанные от руки строки, где значились дата поимки, долгота, ширина, высота над уровнем моря, как долго птица прожила в неволе, и другие важные подробности.
