Клеманс Дешан обвела усталым взором двадцать школьников, тесно прижавшихся друг к дружке на скамейках школы, кое-как обогретой большой чугунной печкой, попыхивавшей черным дымком. Самой маленькой восемь, а старшему, верзиле выше нее на добрых пару футов, недавно стукнуло семнадцать. Напрасно она из кожи вон лезла, стараясь обучить их элементарным правилам французской грамматики, географии и арифметики, согласованию времен, пяти континентам и таблицам сложения и умножения – все это так и оставалось для них тайной за семью печатями.
Когда наступит июнь, больше половины ее класса разъедется на посевные, а к сентябрю, когда урожай уже соберут, ее ученики, вернувшись, благополучно забудут то малое, что она успела в них вдолбить. Она облегченно вздохнула, услышав, как на колокольне церкви пробило четыре. Раздались радостные возгласы, заскрипели скамейки, зашуршали закрывающиеся тетрадки. Чтобы быть услышанной, ей пришлось повысить голос:
– Завтра пишем диктант!
Молодая женщина дождалась, пока класс опустеет, вытерла доску, подмела грубо обтесанный сосновый пол, погасила печку и уложила книжку в кожаный ранец, который позволила себе со своих скромных доходов. Надела шинель – ее, некогда принадлежавшую кузену Леону, любимая тетушка Аннетт перекроила в пальто. «Всему найдется место в хозяйстве», – говаривала она с горькой усмешкой. Кузена забрали простым солдатом на фронт Первой мировой и убили в 1917-м – за год до окончания военного конфликта. Разница между ними составляла тринадцать лет. Так что она Леона помнила смутно – только как он любил щипать ее за щечки, что всегда вызывало в ней жгучую ненависть.
На улице холодный дождь хлестал ей прямо в лицо. Голуби вспархивали с церковной колокольни и садились на дом священника, а потом снова перелетали на колокольню. Клеманс всегда задавалась вопаросом – почему птицы мельтешат туда-сюда словно бы в вечном движении. Может, это способ обмануть свою тоску…
Пригнувшись, чтобы укрыться от ветра, она шла по размокшей от грязи дороге, обходя лужи – их было уже много, рытвины заполнялись дождевой водой. Прошла мимо того дома, в котором прожила самые счастливые годы жизни. Сердце сжалось от знакомой печали. Она отвернулась, не желая смотреть на серую черепицу крыши, запертые ставни, ту самую яблоньку, на которую взбиралась малышкой, и поле, что расстилалось за сараем и уходило в бескрайность. Ей было восемь, когда родителей скосила «испанка». Мать, бледная как полотно, лежала в постели, сжимая в руках четки, отец стоял рядом с ее телом на коленях, он плакал долгими и глухими всхлипами, точно набрал в рот булыжников. Сам он тоже умер через несколько дней – он, казавшийся ей неуязвимым, широкоплечий и крепконогий, как древесные стволы; тело пришлось буквально втискивать в гроб – тот оказался маловат.
Спустя годы Клеманс узнала, что ее дед по матери, нотариус Бизайон, осудил брак дочери с «простым мужланом», купил дом и потом перепродал его семье земледельцев. Ей же от родителей не досталось ничего, кроме счастливых воспоминаний, которые она хранила в душе как драгоценные реликвии, и скромного надгробия на кладбище, почти у самого дома священника, – к нему, уже подточенному плесенью, она приносила цветы по воскресеньям. Усевшись под гранитной стелой, она разговаривала с милыми сердцу покойниками, поверяя им нехитрые ежедневные радости среди серости своей жизни, признаваясь, что мечтает уехать из деревни, пусть даже для этого придется их тут покинуть, но пока не решается. Кто же тогда принесет им на могилку букет незабудок или маргариток, чтобы они согласились поговорить? И ей казалось, что без нее они как будто умрут во второй раз.
Издалека до нее доносилось эхо ударов молота. Ее дядюшка Гектор обустроил себе кузнечную мастерскую на первом этаже их дома, стоявшего на краю дороги Лаланд. Над мастерской жило семейство Куломб, а Клеманс спала на чердаке, поскольку ее тетушка упорно отказывалась пустить племянницу в спальню, когда-то принадлежавшую ее сыну, оставив там его мебель и одежду, как будто он вот-вот восстанет из мертвых.
