Началось всё с рождения, с обвития пуповиной. День был, потом ночь – всё как положено. Я был положен и молчал: она, змея, обвила меня вокруг спиралью и стянула честно заработанные за девять предыдущих месяцев глотки воздуха. Поэтому, понятно, первые вздохи я пропустил. И какие!
– Невосполнимые вздохи.
Первая истерика не состоялось – кто восполнит мне? Как первую любовь, понимаете? Вторая не захочет быть первой, то есть раньше, встать в очередь. В общем, непонятно было, родился я или нет.
И не сказать, чтобы застал их своим желанием врасплох. Нет. Одеты были чисто, в белое, в количестве достаточном для свидетельских показаний. Я даже удивился.
– Сын-то у вас дурачком родился – сразу видать: дураки только ничего не просят и не хотят. Зачем пришёл – непонятно.
Отрезали, расправили пружину. Начали бить. По пяткам, по спине. Колотили до мочеиспускания (не подумайте – предупредительного, в воздух), что и стало первым моим заявлением. Я и потом предпочитал невербальное вербальному, но потом позже.
Сначала солидный мужчина в халате облокотился на спинку кровати.
– Я бы на вашем месте ехал в Москву – только там могут понять. Лишение кислорода ослабляет потенциал мышления. Я не хочу сказать, что он будет идиотом, но…
И покосился на меня через очки. Сглазил.
Детство прошло мирно, за исключением случайных подозрений:
– Посмотрите, у него всегда открыт рот, и он всегда молчит.
– Дышит ртом, вот и молчит.
И странной реакции Манту, отчего я воспитывался в обществе таких же странных с огромным красным пятном на предплечье (в нашем обществе трудно выделиться). Там я усиленно питался.
Первые признаки появились в школе. Точнее, вне её. Там я был на виду – меня постоянно где-то видели.
– Это он. Точно.
Сломанные плодовые деревья, проваленные крышки сараев – я чувствовал себя противоречиво: с одной стороны, торнадо, с другой – офтальмологом. Я прорывался сквозь катаракту и глаукому, закручивая детективный сюжет, в воронку которого стягивались окружавшие меня события.
Я не мог оторваться от земли с помощью рук. С помощью других частей и средств это было возможно, но руками я взять и поднять себя не мог. Ни одного раза, ни, естественно, двух. Я-то понимал, что у меня длинное плечо и мне надо преодолевать больший путь по окружности, но физрук не терпел физику. Понимал физическое, но не физику.
– Не обманывай меня, лапша! Через забор у тебя получается.
Здесь должно было следовать какое-нибудь робкое оправдание, признание своей ничтожности или трюк с поднятием себя за волосы. Но я чревато медлил. Видимо, из-за короткой стрижки, которой я регулярно подвергался в то время.
– Не молчи, я с тобой разговариваю. Я тебе что – ничто?
Он умел разговаривать с продуктами, овощами, животными и их выделениями, наделяя их человеческими качествами. Не занятия, а сказка.
К доске, стоит сказать, меня не вызывали – брезговали, наверное, не выносили молчания. А я не молчал – просто долго выбирал, по какой извилине пустить мысль. На выбор, известно, требуется время. Поэтому я стоял перед выбором, а не перед доской.
Обучение, в общем, прошло как одно целое. Оно ведь общее, – о каких деталях может идти речь? За исключением двух-трёх случайных ударов в паховую область и вспомнить-то нечего. Но как-то в один год оно вдруг выросло вместе со мной, стало высшим и превратилось в сплошные детали. Неумение подтягиваться ещё преследовало меня, но замещалось трудовыми повинностями. В труде можно забыть всё, в том числе имя, – откликаться на должность.
–Э.
Должность обозначалась местоимениями, междометиями и прочими несущественными частями речи и даже отдельными, предпоследними буквами алфавита.
Моё молчание постоянно находило себе противоположности, становилось с ними одним целым. Так я заговорил не своим голосом – голосом ближнего. Тут меня стали подозревать, задавать уточняющие вопросы.
– С кем имею?..
Это косоглазый декан вёл двойную игру – говорил с двумя собеседниками одновременно, постоянно уточняя, чей сейчас ход, но при этом ходил только он. Из одного угла возвращался в другой.
– Так о чём я?
Зачастили очереди. Я вставал в них последним, пристраивался, наступал им на хвост. Очередь, нервно извиваясь, шипела.
– Это в женский, мужчина.
Так я стал мужчиной. От страха (я боюсь пресмыкающихся). В театре возможны любые обращения.
Мужчиной быть замечательно, но меня не замечали. Видимо, из-за преобладания духа над телом. Но с последней парты, из маргинальных слоёв, мой дух не доходил до преподавателей – неприятельские носы его истощали. Понимаете, я источал, а они истощали. В этом всё дело. Поэтому я перестал пользоваться дурманами лжи и обмана и замкнулся в себе. Собственно, я пах собою, не далее. Меток не оставлял, не позволяя недоброжелателям отследить моё передвижение. Хотя при случае мог их поражать: дело в том, что я превосходно сморкался. Я превосходил остальных в дальности метания отделённой от носа сопли. Жаль, что такой навык не востребован обществом.
Не подумайте, я мог за себя постоять. Выстаивал часы для пересдачи зачёта.
– Чего стоите?
– Ничего.
– Возьму.
Брал. Не у меня – я был не замечен. Я зубрил, но мне не верили. Я не внушал, ибо вера – это внушение. Поэтому со мной у не верующего в меня преподавателя всегда была фора в минус два бала. Зачётная фора.
