– А-а-а-а-а! – две тёплые слезы выкатились из Колиных глаз. – А-а-а-а-а! – и за ними по щекам покатились следующие. Рот его раскрывался шире, шире, пока под ухом что-то не хрустнуло. Коля зевал – он работал. Работал он охранником, сторожем, как раньше говорили, но был не сухоньким дедком с козлиной бородкой, а крепышом репродуктивного возраста.
Коля глубоко вздохнул: мучительно болели правое и левое полушария ягодиц, они одеревенели от работы. Заканчивались сутки. Скоро заявится сменщик, Палыч. Будет делать то же самое. Далее Палыч передаст вахту Жеке, а тот Серёге. Вчетвером они стерегли дом денно и нощно. Владелец дома упорхнул ещё в 90-е годы в одну из двух столиц, но родину не забыл, застолбил участок, воздвигнув резиденцию в полном соответствии с пацанским пониманием прекрасного: с башенками, куполом, облицовочным камнем – блестящим, нескольких сортов, и окнами, взирающими на мир стёклами тёмно-синего цвета. В общем, превесёленький получился домик, оттянулись зодчие, угождая заказчику, откреативили и повеселились по полной. Главный архитектор города, блестящий выпускник танкового училища, крякнул, но подписал фасады из уважения к деньгам застройщика.
Но чем далее возводился дом, тем менее в нём нуждался владелец, а отстроенный, он представлял из себя уродливый памятник давно забытой жизни, самых истоков эпохи первичного накопления капитала. Не тянуло уже владельцев возведённых шато, исцеляя детские психотравмы, победоносно заглянуть к жертвам педобразования с вопросом: «Ну, чья взяла, эвглена ты зелёная?», в других они витали сферах, высших. Не жил в подобных уродцах никто и никогда, и при этом они отапливались и регулярно убирались, абсолютно пустые, без мебели, со стенами, выкрашенными водоэмульсионкой, однако город получил несколько рабочих мест, одно из которых занял Коля. И, чтобы не слишком скучать на службе, призвал на неё пса.
Пару лет назад во дворе Колиного дома появились милые щеночки, они жались друг к другу на крышке люка парового отопления, пробившей проталину в покрывающей асфальт ледяной корке. Откуда пришли малыши к люку и почему остались одни – неизвестно. Большеголовые, с шелковистым мягким подшёрстком, с чёрными бусинами глаз, они вызывали жалостливое умиление у жителей окрестных домов. Шло время, очаровательные щеночки превратились в упитанных дворняг, у них появились миски с горами еды и две будки, завешенные кусками старых паласов. По пути в магазин можно было видеть их, лежащих на газонах то на правом, то на левом боку. Иногда какая-нибудь из псин приподнимала голову на зов запахов из проносимых сумок, но снова в изнеможении засыпала.
Сытая и мирная жизнь оборвалась, когда к собакам пристроились такие же, как они, и образовалась стая, готовая для стерилизации или отстрела. Тогда-то Коля из мужской солидарности и забрал первого попавшегося кобеля к себе на работу, нарёк его заграничным именем Джерри и предложил кормёжку от сдохшего материного кота. Рука у Коли не поднималась целый мешок с кормом выбрасывать. Можно подумать, этого кобеля заставляют грызть кошкину жрачку! Не нравится – топай в другое место, никто тебя не держит! Но Джерри не уходил, накрепко повязанный едой, он стойко жевал кошачий корм, а что не удерживалось зубами и падало на асфальт, то склёвывали караулившие добычу вороны. Так и жили в полном согласии и взаимном довольстве: Коля сидел, Джерри лежал.
К концу смены пёс, лёжа, повёл ухом и приподнял голову. «Не иначе, Палыч идёт», – подумал Коля. Звякнули металлические ворота. Точно Палыч, а кому ж ещё?
– Здорово, Палыч!
* * *
Всё! Коля двинул с работы домой, пересекая по диагонали исторический центр города, где нередко тормозили туристические автобусы, высыпая из себя толпу перезрелых эстетствующих тёток: «Ах, это настоящее, это корни…», – и вот уже бюст к бюсту какие-то три грации улыбаются в объектив, пытаясь и в кадр втиснуться, и домики не затмить – естественно, красотой. По приезде во «ВКонтакте» выкладывался отчёт о путешествии, и рядом с ним иные берега, иные бюсты, призывно подчёркнутые воланами и фестонами. В сезон Коля в туристической зоне подрабатывал медведем, так что и его мохнатая фигура с балалайкой нередко выныривала на страничках соцсетей. Чуть поодаль от автобуса с дамами это же самое «настоящее», но с облупившимися фасадами, оставалось без внимания и, покосившись, хирело, дряхлело и однажды исчезало вовсе, уступая газобетону, сэндвич-панелям и, упаси господи, взбодряющей расцветки металлическому профлисту по утеплителю.
А были эти домики пресимпатичненькие, некоторые из них даже двух- и трёхэтажные, с колоннами, с подворотнями, куда уходила и сразу же обрывалась булыжная мостовая. Туда могла заезжать подвода с дровами или сеном, и лошадь трясла ушами, и мычала в хлеву городская корова, и сам двор, заросший травой, пресекала не одна тропинка. Лошадь приходила и уходила, появлялась другая, корова телилась, продавалась, съедалась, да и сам то ли хлев, то ли сарай не раз разбирался и собирался, кочуя по двору, и снег зимой засыпал двор по самые окошки, и сосульки частоколом свисали с крыш, пробивая каплями корки волнистых сугробов. И за низенькими крышами сияла солнышком на маковках церковь с колоколенкой, и рядышком тоже лепились друг к другу домики – и не деревянные, и не каменные, и не одно-, и не двухэтажные: нижний, оштукатуренный этаж у них так глубоко врастал в землю, что верхний, деревянный, мог вполне сойти за первый…
