Марчелло прежде никогда не видел сновидений. Подобное может показаться странностью, вымыслом или симптомом редкой болезни; и всё же это- правда, и он был совершенно здоров. Так уж случилось, что сны не возникали в его голове. Каждую ночь много лет подряд его сознание окутывала мирная беззвучная пустота бессонницы.
Что именно было тому виной оставалось тайной. Однако возможная причина этого явления могла скрываться в абсолютной безмятежности окружающей Марчелло жизни. Наверное, сны не способны рождаться из созерцания побелки на стенах, запаха старых кресел или шарканья туфель по паркетному полу. А вокруг него существовало только это, и не происходило решительно ничего, что могло послужить поводом хотя бы для одного короткого сна.
Марчелло жил в маленькой квартирке первого этажа такого дома и в такой части города, где по обыкновению не слышны уличный шум, разговоры или другие звуки, свойственные жилищам людей. Здесь было тихо всегда, в любое время суток. И, даже тогда, когда во дворе дома случалось встречаться соседям, они вели беседу вкрадчиво, почти шёпотом, как будто боялись заговорить громче, чтобы не нарушить царящую тишину.
Конечно, безмолвие улицы не могло быть вечным. Порой в него вторгались голоса города, кошачье мяуканье или собачий лай, но и они оказывались совершенно случайными и замолкали так же быстро, как и начинали звучать. Движение заметное глазу здесь тоже бывало редкостью. Жители дома Марчелло и точно такого же, в какой упирался обзор из окна его комнаты, будто и не жили здесь вовсе. Они показывались на виду лишь иногда, и случаи эти были так редки, что явления, обычно невозможные без участия человека, Марчелло привык считать самостоятельными. Так, например, он полагал, что свет, возникающий вечером за плотно занавешенным окном дома напротив, загорался и потухал сам собою. О двери в парадную он думал то же самое, поскольку ему был виден только её верхний угол, если она вдруг открывалась, а того, кто входил в неё или выходил разглядеть было невозможно. Такое одушевление давало повод представить эти явления частью чего-то происходящего, и всё же не позволяло ни свету, ни двери, ни шагам по потолку или кашлю за стеной получить очертания событийности. Всё это просто существовало, как общий фон, без возможности вызывать собою какие-либо образы. Вероятно, так было потому, что для возникновения образов непременно требовалась некая очеловеченность, а её на молчаливой улице практически не бывало.
Особенно выраженным безлюдье чувствовалось осенью и зимой. Ведь никому не могло прийти в голову прогуливаться без причины по холоду или, выйдя в дождь или метель, остановиться, чтобы поговорить с прохожим. В такое время, если здесь и были люди, то они наверняка укрывались в самых уютных углах своих квартир и, кутаясь во что-нибудь тёплое, пережидали непогоду в ленивой дремоте.
Да, осенью и зимой тишина на молчаливой улице становилась оглушающей, а отсутствие движения – почти утверждало абсолютную покинутость людьми.
И всё же, поздней весной и летом, когда жара вынуждала обитателей домов держать форточки открытыми, до слуха Марчелло доносились робкие свидетельства человеческого присутствия. В основном это были голоса домашнего быта: звон посуды, гул пылесоса, жужжание кофемолки или фена, дребезжание проводного телефона – весьма туманные свидетельства, в большинстве своём, если их вообще можно было таковыми считать. Одним из них – самым примечательным, по мнению Марчелло – было бормотание радиоприёмника, скомканное и невнятное, точно журчание воды за дверью в ванной, но подлинно указывающее на существование его слушателя- человека. В этом Марчелло не сомневался. Потому что кто, если не человек, из раза в раз крутил свистящий шумами тумблер настройки, чтобы отыскать среди радиоканалов тот, который проигрывал фортепьянные концерты? Другая музыка и разговорные передачи, едва начавшись, тут же умолкали, прерванные нетерпимостью слушателя. Только фортепьяно звучало беспрепятственно. Его выбирали. А способность выбирать – очень человеческое свойство. Лишь человеку дан свободный выбор. Так думал Марчелло.
Незначительного признания присутствия людей ему вполне хватало, чтобы ощущать соседство, но всё-таки, этого было недостаточно для возникновения снов.
Неслаженность всех этих чудаковатых особенностей любой счёл бы за выдумки ленного человека, запершего себя в четырёх стенах и потому мыфслящего об окружающей действительности исключительно нездорово. И каждый бы с уверенностью сказал, что избавиться от нелепых представлений, осадивших рассудок, достаточно просто, лишь позволив себе выйти на ту самую улицу и оглядевшись кругом.
Да, так можно было бы сказать о человеке. Но Марчелло им не был.
Он был какаду, и действительностью его жизни являлось пространство комнаты в маленькой квартирке на первом этаже дома и клочок от недосягаемого мира, что открывался взгляду за окном. Восемь лет он жил в клетке на деревянной стойке, неизменно стоящей в метре от окна между двумя горшками с монстерой, жил взаперти, жил без снов, без права на выбор.
