Рябиновый берег

Она вздохнула и поглядела на лаз, прикрытый снаружи деревянным, наспех сколоченным щитом. Прохладный ветер задувал в щели, словно дразнил ее. Забрал бы да унес домой… Век благодарила бы, на всех углах кланялась Астафию Ветряку[1].

Злыдни запрещали ей выходить, связывали, ежели противилась, точно могла она убежать.

Злыдни… Сама не знала, откуда взялось словечко. Только оно подходило как нельзя лучше двоим, что измывались над ней.

Спозаранку злыдни ушли то ли на охоту, то ли на ручей за водицей, наказав Нютке стряпать хлеб. А она вместо того сидела на лавке, пыталась развязать толстую веревку, от коей опухли ноги. И думала о судьбе своей несчастной.

Нютка поняла, отчего последний год в батюшкином доме снились ей дурные сны. Тяжелая цепь сдавливала шею, чудища ухмылялись и вели за собою в огненную реку. Все оттого, что нутром чуяла свое будущее.

Как счастливая жизнь дочки богача Степана Строганова превратилась в мучение? Руки расплетали-заплетали косу, а в голове проносились воспоминания.

Да, сначала их предал батюшка. Уехал в Москву, чтобы жениться на девке, Нюткиной ровеснице. Разве так можно? Матушка стала сама не своя, улыбалась, утешала дочек и всех вокруг, а в глазах ее плескалась тоска.

Потом предала Лизавета, крестовая подруга. Упросила глупую Нютку: приведи матушку, повитуху да знахарку, чтобы уберегла меня да дитя. А Лизавета обвинила матушку в смертных грехах да в острог заточила.

Слезы сами собой полились из глаз, Нютка вытерла их грязным рукавом. Уж пора бы стать сильной. А она все ревет и ревет.

Потом строптивицу услали подальше от дома, к тетке Василисе, чтобы не наломала дров. А там… Многое претерпела у тетки, да все надеялась: придут добрые вести из дома, вернется Нютка к родителям и заживет, словно ничего и не было[2].

Обманом забрали ее из дома тетки Василисы, посадили на коня да везли куда-то – через болота да грязь, через холодные реки и высокие горы[3].

Нютка не знала, сколько дней и ночей прошло с той поры. Пережитое сливалось в один ком боли, страха и неотступного желания оказаться за тридевять земель от сырого зимовья, двух злыдней и своего темного будущего.

– Злыдни, все равно сбегу! – сказала она, и стало чуть легче.

Обычная жизнь брала верх над невзгодами. Выпал первый снег, укрыл сухие листья и лишайники, припорошил ели. Лес словно обрядился на праздник. За окном щебетали воробьи, благодаря солнце, – хоть оно до весны боле не согреет землю. И Нютка решила радоваться тому, что встречает новый день и полна сил, хоть пытались ее сломить да лишить воли.

– А не выйдет, – сказала вслух и показала язык неведомо кому.

Она, узница, в этом жилище была за хозяйку. Злыдни чурались женской работы, заставляли стряпать, стирать и зашивать их вонючую одежку. «Помрите», – шептала она, пожалев, что не читала материну книгу. Может, там бы узнала, как расправиться с ворогами, запомнила бы тайные слова, что сводят со свету.

За очагом, заменявшим в крохотном зимовье печку, стояла большая миска. В ней поднималось, будто живое, тесто. Нютка силилась вспомнить все премудрости. Закваска – кус, что остался с прошлого раза, без нее ржаного каравая не выпечешь. Затвор, жидкое тесто, за ночь поднималось да опускалось при затопленном очаге. Мука, соль, да нужно бы ложку меда (его не сыскать, потому Нюткино тесто обходилось без сладости). Завернуть в лен, дать постоять – и на лопате в печь. У матушки, у Еремеевны, даже у Рыжей Анны ржаной хлеб выходил ладно. Ноздреватый, теплый да с таким запахом, что тотчас же просился в брюхо.

Нюткину стряпню даже злыдни не хотели есть, кривились, выбрасывали жженые корки. Она вздохнула, выскребла из миски липкое тесто и попросила Богородицу помочь глупой девке сотворить добрый хлеб.

Песня, слышанная от Еремеевны – тяжкая, грустная, – всколыхнула душу. Допела ее Нютка, начала сызнова, всхлипнула да ужаснулась: ужели то ее судьба?

– Не выйдет с тебя жена. Только непотребная девка! – Третьяк ощерил зубы.

Нютка увидала, что меж ними торчало съеденное, и почувствовала дурноту.

Отцов слуга, Силуян Третьяк, когда-то слыл верным человеком. Он оставался в хоромах за старшего, смотрел за делами, кланялся матушке и Нютке. Да в прищуренных глазах, в узких губах, в загорелом лице было что-то сокрытое. Теперь поняла: то была ненависть.

– Ишь как Степка-то рычать будет, как волк бешеный. Его старшую дочку украли, в сонмище продали, – говаривал он и злобно ухмылялся.

Что за сонмище? Отродясь не слыхала о таком. Третьяк все говорил да говорил чудное словцо. А Нютка надеялась, что там девки спят да работают. И много их, оттого так названо.

Но что-то шептало ей: там иное.

– Аксинька, мать твоя, поди, померла уже. В обитель, к черным воронам ее посадили, каяться да молиться, – принимался ворог за свое.

И Нютка хотела бы отрастить острые зубы и разодрать его, словно свирепая волчица.