Путник озябший в темном лесу место искал, где согреться.
Ночь холодна, да и травы росою студеной слезились.
Он искроносный костер запалил, ветер пламя удвоил.
Ожил, багровую рясу расправив, огонь, что все жарит.
Рыжая белка, беги! Твою стаю копируя, пламя
В красные кроны осенние зелень дерев обрядило.
Страшен, и чуден, и ярок был их листопад погребальный.
Птицы! На юг бы! Да перья расплавлены, неба не видно.
Черными стали цветы и исчезли в жестоком пожаре.
Если бы кровь в небесах замерзала и снегом колючим
Падала медленно вниз, на деревья и сонные долы,
Стали бы зимы похожи на лес, что пожаром охвачен.
Вьюгою искры кружáт в нем, и ветр злокипящий в нем воет,
Кучи горячей золы собираются снизу в сугробы,
Радостный смех раздается – то дьявол в перчатках железных
Катит шары из золы, и вздымает, и в воздух бросает.
Несся огонь беспощадный. Охотника встретив беспечно,
Сам он охотником стал и вцепился в желанную жертву.
Волосы рыжие черными стали и вскоре сгорели,
Быстро браду его сбрил брадобрей огнерукий без бритвы,
Жир закипел, припекаясь, и лопалась белая кожа.
Страшно охотник кричал от чудовищной боли, не видя
Пяди земли, где, катаясь, нашел бы в беде он спасенье:
Всюду под ним, и над ним, и вокруг полыхало нещадно.
Вскоре уже ничего не могли разглядеть его очи,
Что из глазниц потекли на покрытые сажею щеки.
Тише стал крик, и прервался, и рухнуло гулкое тело.
Сжались от жара нещадного сильные, дюжие мышцы.
В жизни своей не питавший пристрастия к зрелищам ринга,
Замер охотник, принявши навеки стойку боксера.
Как же страшна легкомыслием жертвы рожденная участь!
Александр Некроус «Сказки Великого леса»
Максим Павлович небрежно перелистывал аккуратно подшитые шуршащие страницы.
– Отличная работа, Петр. И тема для курсовой. Мне нравится. Вы большой молодец. И с выводами я согласен. Единственное замечание: некоторые данные слишком уж спекулятивны. Не хватает полевой работы. Как бы странно это на философском факультете ни звучало. Последователи протопопа Аввакума существуют и по сей день – впрочем, так же, как и их гонители. Возможно, общение с ними оживит ваш труд, обогатит знание о предмете, так сказать.
Ошарашенный неожиданным резюме, Петр стоял рядом и думал: да какого черта этот адепт научного атеизма критикует его прекрасную работу? И что вообще смыслит в этом ?
Максим Павлович между тем продолжал:
– Пересказ известных цитат и работ наших историков и славянистов мне не нужен. Я их и так знаю. Необходимо добавить то, что они упустили или не знали. Сейчас у нас перестройка, гласность, открытость. Многие источники стали доступны. Сходите, пообщайтесь с носителями традиции, лучше со студентами богословского вуза или семинаристом вашего возраста, легче друг друга поймете…
Тут он поднял на Петра пронзительные, недовольные ярко-голубые глаза.
– Как они видят вот это вот, что вы тут написали. Наверняка кто-то занимается подобного рода вопросами, только изнутри традиции. Тема литургического времени все-таки не абстрактный конструкт, поэтому она смотрится неполно в отрыве от общего религиозно-философского контекста.
Максим Павлович поправил очки указательным пальцем.
– Кстати, преподаватели нашего университета, – и сделал неопределенный жест в сторону, – читают циклы лекций, на которые ходят студенты-богословы. Это вам подсказка, где искать сих диковинных зверей.
***
Петр плелся по серому коридору, размышляя, как не повезло ему с научруком. Источники, понимаешь, стали доступны… Вот и копался бы в них сам, в этих источниках! Что тут добавлять? Кандидатскую, что ли, из курсовой делать?
Нет, найти упомянутого богослова проблемой как раз-таки не было, Петр и без Максима Павловича знал, где водятся эти «звери», слава о которых гуляла по всему университету. Но будет ли толк? В последнем он не был уверен. «Звери», на его взгляд, на знатоков истории и философии своей Церкви не особо походили. Хорошо, если читали хоть что-то, а не только иконы целовали.
***
В понимании Петра, семинарист представлял собой или совсем дремуче-берестяное окающее существо, или – второй вариант – утонченно-замоленного странного парня в средневековом балахоне, как в клипе Enigma «Sadeness». Никита не соответствовал ни одному из образов. На вид лет двадцати пяти, но, как позже узнал Петр, на самом деле ему не было и семнадцати. Богослов выглядел старше. Его порекомендовал общий знакомый, с которым Петр столкнулся на каком-то «настоящем» студенческом «чаепитии» – это когда просыпаешься не просто в неизвестном месте с незнакомыми тебе людьми, не имея ни малейшего понятия, как здесь очутился, но даже не представляешь, как это место назвать.
Никита оказался крупным, крепким, крестьянской породы круглолицым парнем с черными длинными волосами. Он пользовался неизбывным успехом у вечных девочек с певческого, да и с других отделений тоже. Хотя из богословского института за блуд могли и отчислить, если бы деканату стали известны его похождения.
Для верности Петр пошел на «охоту» не один, а с приятелем Егором с факультета этики. Тому сразу лишнюю котлету в столовке давали, лишь бы рта не раскрывал. «Ловцам» сразу же повезло: из широкого коридора не выбежал, а вальяжно вышел искомый «зверь» и направился в сторону аудитории П-11.
