Чижи – один из многих окраинных многоэтажных микрорайонов Заводского района. Другие жители столицы нашей молодой постсоветской республики стараются сюда лишний раз не заглядывать.
Для пущего спокойствия Чижи, на пару с еще более угрюмыми и печально знаменитыми Шабашами, отгорожены от остальной столицы здоровенным водохранилищем. Под серой гладью воды нет рыбы, зато там можно отыскать всю таблицу Менделеева. Туда сливала сточные воды вся окрестная промышленность. Так что даже заходить в эту воду было опасно – оставалось только фотографировать.
Про житейский уклад в Чижах хорошо высказался Куллинкович, один из немногих здешних поэтов:
…У меня есть сосед,
У которого в кармане кастет!
Делать в этом районе особенно нечего. Разве что на работу отсюда ездить.
Не отличимая от прочих многоэтажка, где снимал квартиру Черский, стояла на улице Мухтара Омархановича Ауэзова. Какое отношение этот казахский, кажется, писатель имеет к Чижам, никто из местных не знал. Но, скорее всего, никакого.
И название у улицы еще советское, и сама улица очень советская. Это были стандартные брежневские многоэтажки в шесть этажей, выстроенные для рабочих менее важных заводов. Жил теперь здесь кто попало.
Деревья во дворах уже успели разрастись, и кое-где среди них можно было даже разглядеть один-два частных домика, каким-то чудом уцелевших от бывшей деревни. Так что когда посмотришь в окно, можно было увидеть, как кто-то машет тяпкой на участке, а чуть дальше бредет в сторону моста древняя бабушка с потемневшим серпом в руке.
Даже продуктовый магазин «Живинка» – по-советскому тесный и душный, в древних металлических клетках теснятся новомодные яркие чипсы и газировки. Ведь советским людям чуждо неумеренное потребление.
Летом здесь должно быть по-своему замечательно. Но сейчас, ранней, голой авитаминозом весной, когда везде полоски не до конца растаявшего снега, стены домов – туберкулезно-бледные, с черными глазницами окон, а небо затянуло тучами, похожими на грязный асфальт, Чижи угнетали особенно. И мелкий дождик накрапывал.
И тем не менее бывший корреспондент и просто мститель Виталий Черский надеялся, что ему получится здесь укрыться.
Конечно, эта идея была надеждой на чудо.
Тот погром, который он в одиночку устроил наркоторговцам в родном городе, был тоже чем-то чудесным. И то, что Нэнэ решит ехать с ним, – это было вторым чудом.
Так почему бы не случиться третьему?
Почему бы и правда не затеряться среди таких же потерянных людей на съемной квартире со случайным номером в случайной многоэтажке посреди мало кому известного микрорайона?
Ему вспомнился Джон Рэмбо, который в третьей части пытался затеряться в буддистском монастыре где-то в Таиланде. Но место это было хорошим только для съемок, тайская природа с ее теплым морем и зонтичными пальмами напоминала рекламу «Баунти». А в конце еще сообщалось особым титром, что «фильм посвящен доблестному народу Афганистана».
За пару лет службы даже в сравнительно тихом кабульском гарнизоне он насмотрелся на этот доблестный народ. Нормальные восточные люди, только бедные очень, и воды там сильно меньше, чем населения. Кто-то даже всерьез становился коммунистом. Ближе к концу было вполне обычное дело, когда один брат зарабатывает у шурави, другой – у моджахедов, и они как-то улаживают, чтобы стрелять не друг в друга.
Зато сейчас доблестный народ Афганистана предоставлен сам себе. Кажется, моджахеды уже взяли Кабул и теперь по инерции воюют уже между собой. Афганская конопля и что покрепче хлещет через Среднюю Азию, доползает даже до нашего города и наверняка упала бы в цене, если бы не, как печатают в официальных сводках, «резкий рост числа потребителей». Интересно, что теперь думает об этом Джон Рэмбо?
Потом вспомнился его тезка, с другим ударением, Артюр Рембо, который, напротив, был настолько радикальным, что в девятнадцать лет прекратил писать вообще любую поэзию и, после пары неудач, занялся по-настоящему серьезным делом – контрабандой в жарких горах Африки. Тогда эти места не сильно отличались от Афганистана, разве что нравы были пожестче.
Поэт он был хороший, авантюрист – международный. И может быть, вернулся бы годам к сорока в Париж и накатал бы пару десятков романов в духе Жюля Верна и Густава Эмара – но вместо этого просто помер.
Он понимал обоих этих деятелей. Видимо, закваска у него и правда военная, так что он отлично чуял, что тащило этих молодых и перспективных отморозков навстречу опасности. Но вот что его смущало: вне зависимости от ударения, ни тот, ни другой Рэмбо или Рембо так и не нашли покоя. Воевали постоянно.
А когда война заканчивалась – начинали искать другую войну.
Неужели и мне не суждено найти покоя?
Ответ был где-то внутри. Но Черский не хотел туда заглядывать.
Вместо этого он собирался запечь курицу.
Им повезло отыскать квартирку, где у плиты работала духовка. И Черский, раз уж в доме две пары рук и не надо отвлекаться на посторонние дела, решил, что хотя бы есть они будут как надо. Пока Нэнэ приводила в порядок единственную комнату, он, накинув любимую сизую куртку с капюшоном, сбегал в магазин за неизменно дешевыми овощами, доступными приправами вроде аджики и курицы, которую, судя по цене, выращивали на ужин американскому президенту, а он так и не прилетел. Но овощи стоили всего ничего, так что обед обещал получиться вкусным и бюджетным.
