Я буду местом, что ты ищешь
15 апреля 2024, Сеул, Кванджингу
Прогноз погоды на этот вечер оптимистично предсказывал легкую облачность и почти не ощутимый весенний ветерок. Мингю, конечно же, поверил улыбчивой дикторше, и не стал брать зонт, или хотя бы ветровку. За что и поплатился.
Дверца такси захлопнулась, машина тронулась с места, оставив Мингю стоять и в буквальном смысле обтекать посреди унылого безлюдного перекрестка. Хмурое небо безостановочно плевалось холодными крупными каплями, метко швыряя их за шиворот и совершенно не обращая внимания на поднятый воротник куртки. Ветер, весело покачивая провода над головой, заворачивал клубочком мелкий мусор, бережно нес к канализационной решетке и с чувством выполненного долга забивал сток.
Мингю хмыкнул, огляделся, щурясь. Ничем не примечательная улица с невысокими – этажа два-три – домами; на одной из стен прикреплена табличка с названием: «Гуый-донг, 241-65». Печальным саундтреком шлепались капли в лужу под ногами. Мингю поймал хмурый взгляд прятавшегося под ящиком рыжего кота и невольно фыркнул.
– «Когда ты устал и изможден, я буду местом, что ты ищешь», – процитировал он первые строки только что прослушанной в такси песни, осматриваясь.
Маленький кусочек Сеула, который он успел увидеть, ему уже нравился. Пятнадцатичасовой перелет из Торонто, потом поездка в метро (только чудом удалось не запутаться в разноцветных ветках, спасибо доброй тетушке, вовремя выпнувшей его из вагона в направлении нужного выхода), и такси до точки назначения… в общем-то, на полноценную экскурсию не тянет при самом оптимистичном раскладе. Но Мингю не унывал и был намерен восполнить пробелы в культурном плане в самое ближайшее время.
Как только отыщет человека из маминого письма, так и займется изучением Сеула. В конце концов, ему теперь жить здесь.
Сколько раз он переезжал с мамой за двадцать один год своей жизни, Мингю затруднялся сказать. Пять, шесть? Больше? Жили ли они когда-то во вьетнамской деревушке, или это игры воображения? А в пригороде Нью-Йорка? Одно он знал точно: мама от кого-то скрывалась, постоянно меняя место проживания. В Торонто – последней точке длинного пути – они жили дольше всего, шесть лет. Мингю, привыкшему к мысли, что не стоит ни к кому привязываться, казалось немного странным, что можно заводить друзей, гулять с ними, строить планы дольше, чем на несколько часов… все то, чего он был лишен раньше.
Мама не рассказывала ему о причине такой кочевой жизни, отделываясь отговорками насчет работы. Мингю сперва верил ей, потом начал подмечать нестыковки, а под конец был абсолютно уверен, что мама кого-то боится, да так, что не рассчитывает ни на чью помощь, и может только перемещаться с места на место, заметая следы. Это было странно, некомфортно, опасно, но Мингю, как ни старался, не мог убедить маму, что стоит обратиться в полицию, если ее кто-то преследует. Она только устало улыбалась и жестом просила его подойти ближе, чтобы обнять.
А потом мамы не стало. Она ушла тихо, во сне, после непродолжительной болезни. Мингю тогда словно одеревенел, перестал что-либо чувствовать, думал только короткими мыслями о самых простых вещах. Соседка, ставшая подругой мамы, всхлипывала, что-то спрашивала, советовала – но Мингю было все равно.
Этот кусок жизни странным образом существовал в его воспоминаниях в двух вариациях. В одной из них Мингю помнил каждую деталь, каждую мелочь, занявшую внимание в ту ужасно длинную неделю после случившегося. Было больно: вытаскивать воспоминания, обволакивать их мягкой тканью, перебирать и бережно укладывать обратно. Словно раз за разом сдираешь кожу с только-только зажившей царапины, и она опять кровоточит, бередит душу, выцепляет из мутной воды памяти долгие минуты…
Вторая вариация постепенно, медленно и неотвратимо заменяла первую, как прибой – прибрежную полосу. Она покрывала душу мягкой оболочкой, заживляя раны, успокаивая. Мингю было совестно, что он предпочитает эту оболочку живой боли – словно бы память о маме так мало для него значила, – но он понимал, что это естественный ход вещей, то самое «время лечит». И постепенно он приучился жить, не чувствуя стыда за то, что не вспоминает каждый миг о маме, что не вытаскивает болезненное прошлое специально. Учился жить заново, в одиночку. Теперь – снова в новом городе, стране, в которой родился, и которой не знал.
– Ну, привет, – Мингю помахал коту (тот смотрел мрачно, как будто Мингю украл его кусочек курицы) и наконец зашел в дом, номер которого был в письме.
Подняться на второй этаж в полумраке оказалось довольно проблематичным. Откуда-то сверху весело журчал ручеек, на полу уже была большая лужа, в которую Мингю не угодил только чудом; успел заметить в последний миг и гигантским прыжком перескочил на первую ступеньку. Шепотом выругался, понимая, что все равно запачкал джинсы. Посмотрел наверх, мрачно фыркнул и начал подниматься, обходя лужицы.
– Крыша, что ли, протекает? – пробормотал он, задрав голову и осматривая вполне целый на вид потолок. Старые металлические перила и обшарпанные деревянные двери совсем не соответствовали представлениям Мингю о сияющем Сеуле, хотя через мгновение он усмехнулся собственной романтичности. Было бы странно, если бы в огромном городе все здания были одинаково шикарными. И в конце концов, это не Каннам, не Итэвон и не… какой там еще район считается элитным?
