Для каждой темы – свой язык
«Карл V, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятельми, италиянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».
Это витиеватое высказывание Михаила Ломоносова – больше чем комплимент родному языку. Попытаемся вникнуть в логику императора-полиглота. Почему испанский годится для молитвы, а итальянский – для куртуазных бесед? Что именно делает эти языки особенно подходящими для таких целей? Верно ли, что на одном языке не выразить того, что с легкостью выразишь на другом?
Дело не только в ощущениях отдельно взятого человека. Родной язык мы принимаем как должное, ко всем остальным имеем массу вопросов. Как китайцы ухитряются понимать друг друга, обходясь без падежей? Не странно ли, что во многих языках есть всего три слова для обозначения цвета – черный, белый, а на третьем месте обязательно красный и никакой другой? Чем это объясняется? А если для русских, в отличие от американцев, небо не только синее, но и голубое, правда ли, что мы не только иначе называем, но и иначе видим эти оттенки?
Это не праздные вопросы. Язык – пограничная область между природой и культурой, и часто это сумеречная зона. Язык не только помогает нам выразить (или скрыть) мысли, но, кажется, иногда определяет их ход.
Именно этому противоречию посвящена книга Гая Дойчера. И начинает он ее… с рассуждений о том, какого цвета море. Казалось бы, все мы должны видеть его одинаково, полагаясь на свое зрение. И называть тоже. Не тут-то было.
Какого цвета греческое море?
Уильям Гладстон (1809–1898) был видным политиком, много лет занимал пост премьер-министра Великобритании. Но не меньше политических дебатов он любил поэмы Гомера. Разнообразные тексты Гладстона о великом древнегреческом поэте составили ни много ни мало три тома. Внимательный читатель подверг «Илиаду» и «Одиссею» самому дотошному разбору. И обнаружил странность, которая оказалась важна отнюдь не только поклонникам классической филологии.
Больше других занятий древние греки ценили мореплавание. И в похождениях гомеровских героев море играет огромную роль. Однако его цвет кажется весьма необычным. Море у Гомера «вино-цветное».
На первый взгляд не слишком большая экзотика: у вина ведь есть разные оттенки. Однако «виноцветными» Гомер называет и быков. Представим быков, пришедших на берег моря, – могут ли они незаметно слиться с цветом водной глади?
Листаем поэму дальше. Описывая море, Гомер также упоминает про его «фиолетовые глубины». И этот же цвет появляется при описании овец «с фиалково-темной шерстью». И при описании железа, которое тоже фиолетовое (но ничто не мешает Гомеру в другом месте назвать железо серым).
Не меньшая путаница возникает с зеленым цветом. Зелены у Гомера не только свежесрезанные прутья (это еще куда ни шло), но и мед.
Вдумчивое чтение других древнегреческих авторов убеждает филологов, что не только Гомер не жаловал синий цвет. Василек, к примеру, в их текстах черный, а ирис красный. И мы нигде не встретим у них синее небо. Слово kyaneos – синий, по-видимому, не греческого происхождения и в соответствующем значении закрепилось весьма поздно, гораздо позже Гомера. В его текстах kyaneos – просто «темный».
Мир Гомера вообще не слишком многоцветный. Прилагательные «черный» и «белый» встречаются у него в десятки раз чаще, чем красный или тот же непонятный фиолетовый. К оттенкам света Гомер куда внимательнее, чем к оттенкам цвета. С этой точки зрения зеленый мед перестает казаться чем-то странным. Это просто мед светлого оттенка.
Итак, чем же объяснить этот сдвиг в цветовосприятии древних греков? Гладстон полагал, что восприятие цвета разными народами зависит от того, насколько активно они манипулируют этими цветами – при окрашивании тканей, например, или в занятиях живописью.
Такая версия отчасти объясняет загадку. Грекам (и римлянам) была известна медная лазурь, но относились они к ней без энтузиазма. В Древнем Риме синий считался цветом варваров – германцев и кельтов, у которых был распространен. Если римский драматург хотел представить героя пьесы в неприятном свете, он делал его голубоглазым.
Слепые предки, остроглазые потомки
Тогда же этим вопросом заинтересовался немецкий офтальмолог Гуго Магнус. В своей теории он соединил представления Гладстона и Гейгера, предложив сугубо биологическое решение. Да, цветовосприятие – в самом деле тренируемое чувство, подтвердил Магнус.
Сетчатка наших самых далеких предков была способна различать лишь оттенки света, но не все богатство окружающих цветов. Однако ее эффективность «постепенно увеличивалась за счет непрерывно и постоянно проникающих в нее лучей света», и эта стимуляция «постепенно повышала реакцию чувствительных элементов сетчатки», писал Магнус.
