Ночь на 4 марта 1992 года, среду
Когда в третьем часу ночи капитан Кравченко вышел на заснеженный двор и, пытаясь прикурить, чиркнул спичкой, падающие хлопья тут же погасили её. Кравченко повторил попытку, пряча огонек в руках, спросил себя, что же делает он на пустынном дворе старого дома на Барьерной, и погасла вторая спичка.
А последний зимний снег падал на землю, казавшуюся капитану настолько тонкой, что её можно было проломить сапогом вместе с замёрзшей лужей. Окна в домах были черны и лишь на востоке отражался небесным заревом факел нефтеперерабатывающего завода. Кравченко взглянул на окно квартиры Ивлева, но увидел только разлинованный решёткой белёный потолок и чёрный крест рамы, закрывший перекрестьем лампочку.
Подтаявший сугроб лежал под подоконником укрываясь свежим снегом и никто сегодня не тревожил его сна.
От третьей спички Кравченко всё же прикурил.
Вокруг тихо падал снег и его белый траур призывал к покою.
Кравченко отвернулся к далёкому зареву факела, чтобы не видеть ни дома, ни освещённого окна, ни ленивого сугроба под подоконником, и вспоминал такой же снегопад 1987 года, когда он любовался ленинградской ночью, не подозревая, что скоро что-то сломается в его жизни. Он курил долго, пока не замёрз, а снежинки, растаяв на погонах, слезинками стекали по его армейскому кителю.
В это время в зале ожидания одного из московских аэропортов проснулся от шума и затёкшего бока выпускник военного лётного училища, летевший из Киева в Сибирь. Он безуспешно ткнул ботинком спящего товарища, тоже отказавшегося присягнуть независимой Украине, сел, потянулся, и снова улёгся на скамье, но уже животом вниз. С такой позиции курсант разглядывал суетившихся перед его носом пассажиров и жевал припасенную зачем-то соломинку для коктейля.
Когда группа улетающих загородила и без того узкий обзор, перед взглядом курсанта возникла хорошо одетая девушка лет девятнадцати, поглядевшая на него с усталым безразличием. Судя по расписанию на табло, группа улетала в Париж.
– Линяют, сучки… – усмехнулся курсант и ещё раз ткнул ботинком товарища. Девушка слегка поморщилась и отвернулась. Группа двинулась с места, а курсант, так и не дождавшись от товарища ответа, перевернулся на спину и долго смотрел в пустоту под потолком.
Часом раньше, в самом начале снегопада, к дому на Барьерной почти бегом приближался молодой человек весьма растерянного вида. Повернув во двор, он вздрогнул от долетевшего из темноты шепота и судорожно сунул руку в карман расстегнутой шубы.
– Братик, а братик, – молил его простуженный голос, – Дай покурить.
Господин Семёнов левой рукой вытащил из кармана раскрывшуюся пачку сигарет и протянул в темноту, только теперь узрев просящего. Потрепанный жизнью грузчик ночного магазина осторожно вынул сигарету и замер, изображая искреннюю благодарность, а Семенов, отдирая руку в кармане шубы от заиндевевшей гранаты, с облегчением вздохнул и взлетел в подъезд. Там невысокая женщина лет тридцати пяти открыла ему дверь квартиры:
– Ещё один прискакал! У вас что, здесь сходка?
– А Черняев здесь? – с надеждой спросил Семёнов, не решаясь войти.
– Кто? – призадумалась женщина, но затем отпустила дверь, – Здесь. Заходить будем, или нет?
Семёнов быстро проскочил в квартиру, скинул ботинки, сорвал было с плеч шубу, но тут же накинул её обратно. Шлёпая подмокшими носками, он подскочил к двери, что справа и осторожно постучал.
– Чего ещё!? – провопила дверь.
– Черняева! Я не пойму, что происходит!
– Тебе это и не надо…, – сам себе сказал Черняев, занятый какой-то вознёй.
– Да там всё на ушах стоит!
– Сам знаю! – отрезал голос Черняева, – Иди куда хочешь, я тебе не помощник…
Семёнов хватанул ртом воздух, и перед его глазами проплыла чёрная полоса. Не зная, что делать дальше, он снова постучал.
– Иди отсюда, – прошипел из-за двери Черняев.
– И вообще, отойдите все от двери на всякий случай, может стрелять придётся! – вдруг вмешался голос Ивлева, хозяина комнаты.
– Ты что, дурак?! – переполошился Черняев, но было поздно: женщина уже отбросила Семёнова от двери, пару раз пнула её и, отскочив в сторону, принялась кричать о полной неполноценности своего соседа-подселенца и его криминальных наклонностях. За дверью Ивлев, у которого душа кипела уже не первый год, ехидно усомнился в нормальности соседки-Кати, после чего ему были обещаны многочисленные и тяжкие наказания, а, в конечном счете, и голодная смерть под забором. В скандал грубо вмешался Черняев, предложивший Кате быстро и надолго успокоиться. Катина ругань перешла в истерику и призывы к милиции.
– Слушай, погоди, – взмолился Семёнов, – Дай, я смоюсь, а потом и наводи свои разборки…
Катя вытолкнула полуобутого Семёнова в подъезд, а когда тот исчез в голубом сумраке заснеженного двора, постучала в квартиру напротив.
