В глубокой тишине капли воды, падая в жестяной таз, производили отсчёт времени. «Странно. Пространство может застыть, но время – никогда, – невольно приходила затёртая до дыр мысль. – Если появилась мысль – значит, я проснулся», – тут же прозвучал в голове следующий вывод. Через секунду Андрей понял – это был не сон. Состояние, из которого он вынырнул, походило скорее на потерю сознания.
Сбросив с себя мутную пелену, он сосредоточился на тиканье природных часов – капли падали и падали в таз, уничтожая даже не время – они уничтожали его, отсчитывая последние мгновения его жизни.
Открывать глаза он не хотел – как будто это могло оградить его от настоящего мира. «Как-то по-детски, – усмехнулся про себя мужчина. – Если не вижу, то этого не существует». Но его ирония длилась недолго, через секунду всё его тело охватила нервная дрожь. Он начал задыхаться. Глаза открылись. Андрей ничего не увидел, или, точнее говоря, его глаза на какое-то время утратили способность видеть.
Однако мозг видел, только совсем не то, что его окружало. Ему казалось, что он смотрел кино в тёмном зале синема. Кино, как ему и полагается, было немым – даже звуки клавиш под шустрыми пальцами тапёра не слышны. Только в зале Андрей был один. Плёнка стрекотала, иногда прерываясь. Она прерывалась всего на секунду, другую, но он знал, что за этими секундами стояли дни, недели, месяцы. Знал. Знал, но только понаслышке. Сознание прерывалось часто – подобно той самой киноплёнке. Однако прерываться оно началось не сейчас, гораздо раньше – там, за гранитным постаментом в Риме. Остался только стук женских каблучков и склонившаяся женская головка. Шёпот? Нет, это уже вспышки увядающего сознания…
А потом были тюремные госпитали, сначала в римском Реджина Коэли, потом в марсельском Шаве. Они вытащили его с того света – «белые» люди, люди в белых халатах и шапочках. Он открывал глаза и видел склонившихся над ним «белых» людей, они были заботливы – врачи, медицинские сёстры – он снова закрывал глаза, «белые» люди исчезали… вместе с его сознанием. Андрей даже чётко не помнил своего путешествия из Остии в Марсель в трюме корабля под охраной карабинера в форме и при оружии. Всё происходило как в мутном тумане, как перед глазами, так и в голове.
Вот только мучил его один вопрос, касающийся человеческой глупости: «Зачем?» Зачем лечить человека, если потом тут же предать его смерти?
В том, что его ждёт именно такой приговор, Андрей ни капли не сомневался. Но его всё-таки поставили на ноги. Наверное, это был нечастый случай, когда пациент молился о печальном исходе своего лечения. Однако судьба была к нему не слишком благосклонна. А может быть, проведение здесь было не при чём – всему виной природа – природа, наградившая его отменным здоровьем.
Он закрывал глаза, делая вид, что лежит без сознания, но разве врача тюремного лазарета можно обмануть? Ответ был очевиден, и убийца Андре Градоф предстал перед судом. Ему казалось, что он переживает сновидение: его помыли, одели в простенький костюм, на пару размеров превышающий его собственные габариты и начали возить на судебные заседания во дворец правосудия. Странное здание в его глазах: монументальное сооружение прошлого века с классическими колоннами и греческим фронтоном. В его представлении – подходящее место для проведения небесного суда над ним. Может быть, Наш Небесный Судья решил сэкономить время и силы? И провести небесный суд здесь и сейчас? На Земле? Всё равно приговор уже определён. И там, и здесь.
Андрей даже уже не молился Пресвятой Богородице, не видя в этом святого смысла. Всевышний простит? Это было Его неоспоримое право. Он всё видел, Он всё знает. Оставалось только ждать. Недолго? Или нет? Ответа у него (разумеется, у Андрея) не было: Франция стала для него вторым домом, но только вторым, а то, что второе… если у тебя было когда-то первое… – Андрей хмурился, вспоминая о Гельсингфорсе – …второе всегда останется непонятым до конца. Французы спешили – его даже не отправили в Париж, в судебный округ по месту преступлений. Однако сам судебный процесс по его делу тянулся вяло, долго, с перерывами. Как будто никто не собирался торопиться.
«Иначе и быть не может, – флегматично пожимал плечами подсудимый. – Своё рождается в своей земле и в своей атмосфере». Действительно, окружающий его мир был под стать происходящему.
В то, что он был обречён, никто не сомневался, тем самым вызывая к нему равнодушие: да и к тому же русский! На сочувствие Андрей мог не рассчитывать. Узника сразу поместили в камеру на полуподвальном этаже. За тот небольшой жизненный срок, что остался у заключённого, он вряд ли успеет заболеть туберкулёзом, резонно посчитал начальник тюрьмы. Железная кровать, стол и стул – вот и вся незамысловатая обстановка его временного, очень временного жилища. Даже окно отсутствовало. Неудивительно, что судебные заседания стали отдушиной для его существования, пусть и временного, очень временного. Андрея выводили в тюремный двор и надевали кандалы. Он не дёргался, терпеливо ожидая окончания трудов охранника. Узник медленно поворачивал голову из стороны в сторону, оглядывая двор. Предметы для восхищения в прямой видимости отсутствовали: четыре серых тюремных блока образовывали Андреевский крест, в месте стыка зданий высилась церковь, храм святого апостола Андрея Первозванного. Насмешка судьбы? Хотя это сейчас было неважно. Андрей пытался вдохнуть полной грудью – не получилось, сильная боль сжимала всё тело. Мужчина сразу обмяк и начал медленно оседать. Если бы не вовремя подхвативший его полицейский, то лежать бы его распластанному, насколько позволяли кандалы, телу на мощённой мостовой двора.
