Сколько зим минуло
с тех пор, не помнили уже старики, что жили близ Белого моря,
но свет Маяка продолжал гореть, освещая путь всем душам, которые искали
покой за вратами Ледяного чертога. Стерлись из воспоминаний страдания
семей, что направляли к Маяку — белой башне, уходящей
в небеса — своих дочерей. Ни одна не вернулась,
не зажгла огонь святилища, так и гибли моряки о скалистые,
черные зубья немилосердного берега, так и плутали в темноте души, что
искали вход в Ледяной чертог. В те страшные времена мрак
и тьма буйствовали над Мурман-линнь, но каждый селянин знал проклятие
рода. Наказал их сам Владыка Небесных Огней за черствость
и бессердечие, не помогли они его сыну Урсе — снежному медведю,
вот и навлекли на себя тьму ночи да страдания холода.
Но выживали наперекор воле богов, прятали дочерей, а потом отдавали
их в жены морякам, да торговцам, страшась за дитя любимое.
А к башне отсылали нелюбимых.
Вот и Марика
уродилась нелюбимой и нежеланной. Третья дочь, худенькая, некрасивая
и нескладная девчушка. Мать тогда выдохнула с облегчением, ведь
теперь можно оттянуть оброк, сговориться на младшую, а любимую
красавицу Вийру в жены сосватать за купца со срединных земель.
Тот в летние дни стал часто за товаром наведываться.
Так и порешили
всей семьей. С тех пор Марику растили здоровой, чтоб дожила до своих
семнадцати, но так растят всходы — без любви, лишь со знанием
дела. Детвора девочку тоже не трогала, считая прокаженной, раз
с рождения ее на смерть обрекли. А Марика не злилась,
росла, удивляя всех добротой сердца. И за водой сходит для
стариков-соседей, и по хозяйству поможет, где лишние руки нужны,
а уж как ее животные любили, ходили хвостиком. И чем ближе
был день взросления, тем печальнее становились старики-селяне, жалко было
девочку, хоть и не нужна она была семье своей, но проклятье
не обманешь, а чужое дитя — не свое отдавать. Поэтому никто
не противился, когда собирали Марику в дорогу, каждый принес дары
Урсе, разодели девушку в меха и наряды яркие, упряжку собачью украсили,
а сами украдкой слезы вытирали, кто к Марике сердцем прикипел.
Она же
улыбалась, кивала на все наставления, а потом запрыгнула в сани,
взметнула поводья и унеслась в снежные холмы, не оглядываясь
и не прощаясь. Каждый в своем доме девушку помянул настойкой,
что к Новому круговороту хранили, да и продолжили жить, молясь
про себя, чтоб нашелся новый оброк к следующему году.
А Марика, как
скрылась из виду ее деревенька, вожжи натянула,
да и остановила любимых собак. Заплакала горько, хоть и знала,
что все на лице застынет колючей коркой. Держалась из последних сил,
а в одиночестве не перед кем притворяться, вот и выплеснула
свое горе холодному ветру на радость. Тот взметнул снег, ударил
им несчастную, забился под одежду, холодно ощупывая фигуру, а потом глухо
заревел зверем и понесся куда-то вдаль. Туда, куда должна была следовать
и Марика.
Наплакавшись, она
вдохнула глубоко, да и последовала за ветром, не страшась
ни смерти своей в снегах, ни испытаний.
Так и доехала
до Маяка, что неприступной башней возвышался над морем неласковым.
Остановила собак, каждого лаской успокоила, и пошла вход искать,
но не было его, как не бывает под коркой льда спасения. Бродила
медленно у основания старого здания и думала про себя, а есть ли
этот оброк? Может, Владыка Небесных Огней проклял, а спасение выдумал,
чтобы мучить
несчастных глупцов?!
Но тут
послышался то ли стон, то ли рев зверя. Марика подобрала неудобные
юбки и двинулась на звук, все глубже заходя в снег. Так
и шла, пока не увидела раненого медведя, чья кровь багрянцем оросила
белоснежное покрывало владений Урсы.
Зверь стонал
и еле-еле мотал головой, но как бы несчастен и беспомощен
не был белый медведь, а одного его замаха хватит, чтобы размозжить
головушку дурную того, кто подойдет близко. Вот и Марика замерла, еле
дыша, не зная, как поступить.
— Ай, была
не была. Все равно умру же, — прошептала дева и подошла
к медведю. Тот мотнул мордой, оскалился, но смотрел жалобно.
Ранили его сильно,
древко поломанное торчало из грудины, но не убили животное,
а заставили умирать медленно.
— Кто ж
такое с тобой сотворил? Нельзя на наших землях медведей
трогать, — недоумевала Марика, пока рвала на ткань юбки дорогих
платьев, которых не носила никогда. — Ты сильный, потерпи,
сейчас я тебе помогу, — приговаривала, поглаживая лобастую голову.
— Замри, — крикнула, когда вытащила копье из раны, а потом
сразу закрыла тканью, затянула, чтобы рана не истекала так быстро кровью.
Медведь завыл,
зарычал, но будто ласковый зверь, ластился к рукам девушки.
— Погоди,
погоди, сейчас мазь принесу, полечим твою лапку. — И побежала
к упряжке, где лежали дары Урсе. Все собрали селяне, все свои лучшие вещи
и снедь, настои и мази. Не знали они, чем задабривать сына
Владыки, поэтому не скупились, не жадничали, но Марика знала,
будь то обычный круговорот и увидь, кто из них, во что она
превратила дорогое платье, да на кого тратит мазь,
то отхлестали бы прутьями до кровавых полос за такую
доброту. Показное все это было, по принуждению.
