P.S. – Ну, здравствуй, дружище! Как быстро ты вернулся. Чем же тебя обрадовать? Накормить мясом, отнять горб или показать лицо твоей матери?
– Дай мне боли. Я к ней привык…
От автора:
Говорят, что в конце, после смерти, все возвращаются к Богу. А вы, когда прочтёте этот рассказ, вернитесь к его началу и задумайтесь – почему автор разместил постскриптум в начале?
Жизнь далеко немногих из нас достойна описания. Ещё меньше тех, чья смерть оставила след в наших сердцах. Между появлением живого существа на свет и его уходом существует промежуток, заполняющийся мягкой прозрачной субстанцией. Это и есть судьба, которая легко ранится осколком чужого разбитого зеркала. И, если принимать слишком близко к сердцу чью-то судьбу, то достаётся и тебе – царапина или глубокий укол. После таких случаев на сердце остаются шрамы. На всю жизнь. Они-то и не позволяют нам забыть о боли. Не о своей, а о чьей-то.
Его жизнь была такой же короткой, как и этот рассказ о ней, а его боль тянулась бесконечно, складываясь из сотен тысяч секунд. Но при этом я ни разу не видел, чтобы он плакал – значит он был настоящим мужчиной. Да-да, мужчиной, хоть Господь и поместил его до появления на свет в чрево обыкновенной собаки.
Сначала о том, кто его спас. В юности его называли Железо – это потому, что он ещё в том возрасте был необычайно силён и ловок, и на вопрос: обещаешь? – всегда отвечал – железно! – и ничего не исполнял. И потом, после армии, когда Железо, накручивая «солнце» на турнике, сорвался и сломал позвоночник его продолжали называть Железом, потому, что он выжил, хотя врачи, осмотрев травму, сказали, что не протянет и недели. Простонав на больничной койке полгода, жадный до жизни больной извёл весь запас обезболивающих средств палаты на год вперёд, и тогда администрация выставила его из больницы. Первое, что сделал Железо, когда вышел – купил бутылку вина. С тех пор и начал пить, пытаясь унять постоянную боль в спине. Двадцать пять лет река из дешёвого вина вливалась в грубую глотку, ежесуточно убивая способность выговаривать слова. Скоро в его лексиконе остались только междометья и мат, не считая долгих пауз с выпученными глазами.
В гараже, где он работал крановщиком, его стали называть Сараем. Он с виду и походил на покосившийся сарай, с кучей хлама в голове, где никогда не сыщешь нужной вещи. Но в пятьдесят лет, встречая юбилей в кресле деревянного покосившегося нужника, алкоголик решил круто изменить личную жизнь. Собрав немногочисленных друзей возле туалета, которые тут же, в бурьяне, жарили шашлык, он торжественно объявил, что с завтрашнего дня бросает пить. В доказательство юбиляр допил портвейн и разбил стакан о фундамент соседского дома. Над ним, конечно, посмеялись и не поверили. А зря! На этот раз он выполнил своё обещание. С тех пор я десять лет вижу его трезвым. С тех пор я называю его Дядей, а соседи уважительно – Юрий Васильевич.
Юрий Васильевич Носов в рябом пиджаке, старой колхозной фуражке и в очках без одной дужки пошёл прогуляться в весну, заодно, решив прикупить чего-нибудь в хлебном магазине. Он как раз прикрывал за собой калитку, насвистывал и изредка выпускал газы в такт незатейливой мелодии, когда я, выйдя на улицу, окликнул его:
– Эй, Дядя! Куда собрался?
Дядя сначала уверенной кодой из штанов завершил исполнение, а потом, не торопясь, обернулся и выкрикнул:
– Не закудыкивай мне дорогу, Дядя!
Меня он тоже называл Дядей. Это слово было коротким и оно ему нравилось.
– Но мы же договаривались на сеанс!
Сеансами у нас называлась игра в шахматы и в нарды.
– Ты, это … не уходи никуда. Я, это, скоро вернусь. Ага. Хлеба куплю. А ты, это, подожди.
Я привожу в тексте только цензурные слова, так что половину его обращения ко мне пришлось опустить, хотя Дядя и сам старается – иногда заменяет мат универсальным словом «это».
– А ты подожди! – и он, не спеша, побрёл по тротуару.
Я подошёл к калитке, уселся на согретый солнцем овальный серый камень, пристроенный к забору, и скоро приятно отяжелел от тепла и света. Куст сирени надо мной вот-вот собирался распустить пахучие цветы и только ждал вечера. Какая-то букашка возилась под ногами, накручивая круги, я тупо наблюдал за ней, пока справа, из-за угла не показалась знакомая, слегка скривленная на один бок фигура.
Дядя шел быстро, косолапя старыми рыжими сандалиями сорок пятого размера. Хлеба не купил, зато принёс с собой кое-что другое. Подойдя, протянул мне сдвинутые руки, а потом осторожно раздвинул ладони. И тогда я увидел это – маленький мордатый бегемотик с мягким мышиным телом. Он лежал на боку, подобрав слабенькие короткие лапки, часто дышал и попискивал. Тёмно-коричневые маленькие глазки только-только открылись и, скорее всего, ничего ещё не различали из того чёрно-белого кино, которое предстоит увидеть каждой собаке.
– Вот, это. Ты видишь, что у меня есть? – кувалда сверкнула железной улыбкой.
– Где взял? – любопытствовал я.
При этих словах широкая нижняя челюсть угрожающе сомкнулась с верхними зубами и он, сузив губы прошипел:
– У, сссука!
Оглянувшись назад, Дядя послал кому-то матерное проклятие. Потом, подойдя к калитке, толкнул её плечом и боком протиснулся вперед. На него тут же упал ржавый уголок шестьдесят третьего размера, прислонённый к забору с обратной стороны. Дядя отбил его плечом, уберегая драгоценную ношу, а я, подхватив уголок, поставил на место.
