– Ты – травница Дюбуа? – заговорил со старой Силин мужчина в маске. Силин Дюбуа, впрочем, не обманулась: главным среди покупателей был не он, а дама, молча наблюдавшая за хозяйкой лавки.
Дама была из благородных. Нет, не то слово… Благородной может называться и босоногая дочка безземельного шевалье, а эта дама никогда не знала нужды и не склонялась перед сильнейшим. Да, матушка Дюбуа не могла видеть лицо, скрытое капюшоном плаща и чёрной бархатной маской, и руки дамы прятались в кожаных перчатках, и платье было на гостье шерстяное, самое простое, какие носят зажиточные горожанки. Но – осанка и то, как женщина держала голову, и величавые жесты, и узкая полоска шеи, мелькнувшая между маской и воротником платья – белой нежной шеи, не видевшей солнца! Эта была из истинно благородных, из знати, как бы не прямиком из Монкора. У старой Силин и раньше бывали покупатели из дворца, но они и в подмётки не годились этой даме.
Матушка зябко повела плечами и потуже затянула шаль. Стара она для некоторых дел, стара. Когда незнакомый мужчина в маске вломился в лавку после сигнала о тушении огней, матушка Дюбуа уже почуяла неладное, но потом в сопровождении ещё одного охранника зашла она – и сердце травницы дало сбой. Хорошо, что внучка уже спит наверху, и эти люди её не видели.
– Я травница, да. И чего же господа хотят от смиренной вдовы? – проскрипела матушка, опуская взгляд.
– Яду.
Это было первое слово, сказанное дамой, и голос её – нежный, хрустальный, так не вязавшийся со смыслом – пробрал Силин Дюбуа до самых костей.
– Госпожа! – ахнула матушка в искреннем ужасе. – Я ж травница, а не ведьма какая! Боги свидетели…
– Четыре месяца назад, – прервал её один из спутников дамы, – вы продали зелье от насморка супруге мэтра Барбье. Увы, зелье не помогло, бедняга скончался через три дня. Полтора месяца назад вы продали бальзам для свежего дыхания госпоже Тридан, а ещё через неделю умерла её кузина, которой, по странному совпадению, госпожа Тридан и преподнесла бальзам. Двадцать четыре дня тому…
– Тише! Тише, господин! – не выдержала матушка Дюбуа. – Не ровён час, услышит кто!
– У тебя нет выбора, травница, – тем же нежным голосом сказала дама. – Или ты продашь мне яд, или завтра о тебе узнают в Конклаве.
– Госпожа!
Позабыв о больных коленях, матушка Дюбуа кинулась было к гостье, пасть в ноги, но охранник перехватил, не позволил приблизиться.
– Так что ты выбираешь? Отвечай!
– Какой… какой яд вам нужен? – сдалась травница.
– Такой, чтобы действовал не сразу, но уж потом, когда начнёт, чтоб быстро. Без вкуса и запаха. Есть такой?
Матушке и думать было не о чем. Несколько крохотных флакончиков скрывались под половицей в кухоньке позади лавки.
– Есть, госпожа, скажите только, сколько нужно. Но… Конклав…
– Конклав ничего не узнает, – пообещала женщина спокойно и твёрдо. – Мне тоже ни к чему шумиха. А сколько… Давай на три раза.
Силин Дюбуа, шаркая ослабевшими ногами, доковыляла до кухни, и один из охранников шёл за ней по пятам. Тоже не из простых; вон, колечко на мизинце – рубин в нём аж с лесной орех. Кряхтя, травница подняла одну из половиц, достала три флакончика с прозрачной жидкостью. Мужчина помогать не стал, зато следил за каждым её движением. Вернувшись в лавку, Дюбуа протянула покупательнице опасные пузырьки.
– Один такой влить в кувшин воды или там вина – и все, кто выпьет хоть кружку, отправятся на суд Владетеля, – хриплым, задыхающимся шёпотом сообщила матушка. – Через пять часов, не более. А коли и выживет кто, себя не вспомнит, ложку до рта не донесёт. Ни вкуса, ни цвета, ни запаха, как госпожа и желает.
Покупательница даже не подумала протянуть руку; второй охранник принял пузырьки, завернул в кусок толстой шерсти и осторожно опустил в кошель. Дама же достала откуда-то из-под плаща небольшой кошелёк и бросила под ноги Силин Дюбуа.
– Это плата за яд и за молчание. Забудь о нынешней ночи, травница.
– Д-да, госпожа. Ничего не было. Как сигнал подали, так мы с внучкой спать и легли, и никто не приходил, – заспешила-затараторила Дюбуа.
– Хорошо. Прощай.
Дама развернулась и покинула лавку. Один из телохранителей тут же последовал за ней и почтительно предложил руку. В темноте, на неровной глинистой дороге, легко потерять равновесие. К счастью, уже недели полторы не было дождя, и улицы трущоб подсохли, иначе благородные гости оставили бы в грязи свою обувь и безнадёжно испачкали одежду. Сейчас же они быстро прошли по сухому переулку и вышли на улицу Верир, к ожидавшей их карете: простой, чёрной, без гербов. Здесь уже были устроены узкие деревянные тротуары, но женщина продолжала опираться на руку спутника. Лошади нервничали, фыркали и стригли ушами. Видно, поблизости были не только охранники, окружавшие карету, но и прятались в тенях лихие люди. Нападение было бы слишком рискованным, но жадность не позволяла грабителям просто уйти и забыть про лакомый куш. Наблюдали, искали слабое место, но пока безуспешно.
Проводив даму до кареты, телохранитель вернулся ко входу в переулок, ожидая напарника. Тот вынырнул из тени, вытирая лезвие кинжала, блестевшее в свете убывающей луны. Убрал клинок в ножны, передёрнул плечами. Оглядываясь, они отступили к карете. Женщина внутри молчала. Оба телохранителя забрались в карету, один стукнул в переднюю стенку, и кучер пустил лошадей ровным шагом, чтобы всадники охраны не отстали. Здешние места и днём небезопасны, а уж во тьме ночной… Впрочем, в переулке, где стоял дом старухи Дюбуа, заплясали рыжие отсветы разгорающегося огня, и скоро на улице Верир станет светло, даже слишком.
