1. Пролог I. Все начинается с любви...
Род де Шанталей, берущий начало от Генриха I из династии Каролингов, в одна тысяча семьсот пятом году переживал свой упадок и затухание. Разорительные эскапады прежних наследников рода опустошили финансовые запасы, а новых вливаний в связи с продажей земель становилось все меньше и меньше. Арман де Шанталь, граф Амьенский, подсчитывал каждый су, скрупулезно и нудно ведя книгу учета, которая не особенно поражала разнообразием записей. И неизменно ярился на старшего сына, будто нарочно делавшего долги за игрой в малёрё...
– По миру нас пустить хочешь, ослиная твоя морда?! – орал старый граф, оглашая обветшалые стены старого замка отнюдь не куртуазными оборотами речи. – Где твоя совесть? Нам едва хватает на жизнь. Слуги уже смеются над нами, того и гляди последние разбегутся. А ты опять за свое...
Сын виновато кривился, каялся (бес попутал, отец!), обещал измениться, а вскоре опять возвращался с очередною распиской – и все повторялось по кругу.
В других обстоятельствах младшему де Шанталю никогда не позволили бы исполнить мечту, ибо то не по рангу представителю дворянского рода резать людей да лечить их болезни. Но, совершенно отчаявшись как-то поправить дела и вернуть роду былые блеск и величие, граф позволил младшему сыну идти выбранным им путем. И уехать учиться в Париж медицинскому делу...
Через пять лет сын вернулся хирургом и, как сказывали, знатоком своего дела. Его повсеместно зазывали в дома, привечали повсюду... И лишь родная семья сторонилась его как чумного. Казалось, непутевые братья стыдились родства с человеком, о котором с теплом и дружеским расположением отзывались его пациенты...
Сам Анри де Шанталь свое общество братьям с отцом не навязывал, вел простую, честную жизнь, находя радость в помощи людям. И казалось, был полностью счастлив...
Но тут, как водится, приключилась любовь.
Да такая, что впору было лишиться всего, нежели отказаться от той, что завладела сердцем и разумом.
Так, по сути, и вышло...
Анри де Шанталю на тот момент было около тридцати, и он ни разу до тех самых пор не влюблялся. Те краткие увлечения, что случались в Париже во время учебы он не считал за настоящие чувства, но первый же взгляд на Аньес де Нёвиль перевернул ему душу.
А случилось то ранней осенью, в пору цветения хризантем: его пригласили осмотреть дочь барона де Нёвиля. Бедняжка два года назад упала с лошади во время охоты, сломала ногу и с тех пор охромела... Будучи настоящей красавицей, все в округе сходились в том мнении однозначно, она могла бы блистать при дворе, но, сделавшись колченогой калекой, все дни проводила затворницей в доме отца.
И барон, полагая нового доктора последней надеждой, зазвал его в дом для консультации...
– Надежда есть, – сказал тогда врач устами Анри де Шанталя, чем сам себе подписал приговор, – но должен сразу предупредить: мне придется повторно сломать вашей дочери кость, а после срастить правильным образом. Я читал о таком в трактатах Авиценны, но сам ни разу не практиковал... А посему, если вы доверитесь мне, барон, я сделаю все, чтобы вернуть мадемуазель де Нёвиль прежние легкость и красоту шага!
Барон, как ни странно, доверился...
Должно быть, молодой доктор, пораженный красотой пациентки, говорил чересчур убедительно, с искренней верой в успех непростого своего предприятия.
И не будь он так убедителен, возможно, со временем сделался бы не только возлюбленным, но и мужем прекрасной провансальки, ибо в ее нынешнем состоянии немного находилось желающих на ее руку и сердце, но... Стоило только забрезжить надежде на выздоровление дочери, как барон де Нёвиль принялся строить планы по ее возвышению, а значит, и последующих привилегиях для их рода. Едва девице провели тяжелую операцию по перелому неправильно сросшейся кости, как он написал знакомым в Париж, разведывая обстановку при дворе Людовика XIV: несмотря на немолодой уже возраст, король все еще заглядывался на женщин, и сделаться его фавориткой было бы крайне полезно как для Аньес, так и для ее тщеславного отца.
И пока барон строил планы на будущее красавицы-дочери, сама девушка, находившаяся под постоянной опекой предупредительного и заботливого доктора, отдала ему сердце. Их взаимное чувство, укрепляясь день ото дня, вскоре сделалось таким сильным, что скрывать его оказалось невозможно: оно плескалось в глазах двух влюбленных как плещется море о берега Французской Ривьеры. И в конце концов барону о нем донесли...
– Сир, мне неприятно о том говорить, но вы должны знать...
Прозревший в отношении де Шанталя барон понимания к чувствам влюбленных не проявил: нищий доктор, пусть и знатного рода, не входил в его планы. Для Аньес уже приготовили место в свите маркизы де Монтеспан, а значит, следовало как можно быстрее покончить с неуместным романом – и де Шанталя прогнали, как шелудивого пса, покусившегося на кусок жирной индейки с пиршественного стола де Нёвилей.
Ни слезы дочери, ни уговоры влюбленного доктора, обещавшего положить к ногам мадемуазель де Нёвиль целый мир не возымели успеха. К Аньес пригласили портниху и начали обшивать для отъезда в Париж...
