Само имя героини неслучайно: в кабинете Адамовича, перед его глазами, всегда находилась мраморная статуэтка Венеры Милосской – воплощение женской красоты, идеи гармонии между физическим и духовным в человеке.
В исповеди безымянного героя, в образе которого много автобиографического, авторского, разворачивается короткая жизнь Венеры Станкевич, показывается её трагедия, что в основном повторяет трагедию белорусов.
Повесть «Венера» – произведение-покаяние, где отражен процесс «расчёта с прошлым». Как ни странно, в трагической по колориту и настроению повести очень много юмора, специфически белорусского, когда неизвестно, над другими ли смеётся человек, или над собой самим.
Михась Тычина, белорусский критик, литературовед. 2015 г.
А где погребена, в какой земле и какой был её удел – Венера, и кто считал, сколько их было. И кому счёт предъявлять?
Алесь Адамович. Записные книжки разных лет. 1992 г.
Bella donna Russia! (прекрасная россиянка) – воскликнул неаполитанец, увидев советских туристок на подъёме к крепости Санта-Эльма. А я услышал свое: Бело-руссия! Ты прекрасна, Беларусь, но отчего злые ветры обязательно в твою сторону дуют?..
– Хоть бы война какая! – прошептала-выкрикнула женщина. Казалось, что заплакала не от слов судьи («Пять лет лишения свободы без конфискации имущества»), а от собственных бессильных и страшных слов. Чтобы ещё больнее было и как бы сама не веря, что это она говорит такое, повторила: – Хоть бы война…
Женщина-судья, не торопясь, собирает бумаги с колченогого стола, прикрытого кумачовой, в чернильных пятнах скатертью, прокурор Чайковский, полуотвернувшись от зала, усмехается, что-то объясняет мужчине начальственной упитанности, но все – и зал тоже: заводские бабы, сидящие на грубо сколоченных клубных скамейках, наши пацаны, которым и до суда есть дело, – все как бы ждут ещё чего-то. А всё уже кончено.
Особняком, испуганным птичьим рядочком сидят дети осуждённой – кажется, мальчик и четыре девочки: одежда на них такая, что различаешь с трудом. На всех взрослые женско-мужские обноски. Мать их, возле которой уже появился милиционер, одета в вытертую плюшевую жакетку с какими-то ржавыми пятнами или подпалинами. Она всё время поправляет выпадающие из-под рыжего платка волосы. Будто хватается за голову, вот-вот запричитает.
Но заметно, что и сама она всё ещё ждёт чего-то, будто приговор не прозвучал, и не она произнесла те страшные и окончательные слова.
На такие выездные, из Бобруйска, суды в нашем посёлке Глуша [в 25 км от Бобруйска, в нём Алесь Адамович встретил войну в 14 лет, там он и похоронен. – Н. А.] люди приходили в клуб совершенно так же, как на трофейные кинофильмы. Суды бывали даже чаще, чем кино. Можно было и привыкнуть. Но вот этот суд был особенный. Или мне так показалось? Потому что давно здесь не бывал? И потом: я ведь эту женщину знаю! А точнее, знал. Господи, так это же она, наша партизанская Венера! И в приговоре её фамилия называлась: «Станкевич Венера Антоновна», но сначала я как бы и не услышал.
Имя у неё вполне римское – у бабы с Полесья. Но тогда, в войну, нас это не удивляло: а как ещё может называться богиня? Наша общая партизанская любовь – Венера из деревни Вьюнищи.
Попробуй, узнай её в бабе, тощей, высохшей, как прошлогодний выклеванный воробьями подсолнух на пустыре, с выводком испуганных детей, только что осужденной «за хищение социалистической собственности».
Сколько же лет минуло – семь? Да нет, если с первой встречи, – все десять. Но черты лица, и особенно ямочки, – росчерк во всю щёку – те же, я всё же узнал её. И всё равно поверить трудно: будто тёмный негатив знакомой фотографии. «Наша ласточка», – называл её старик Короткевич, когда мимо нас – отдыхающего во Вьюнищах взвода – проносилась девочка: тонкое личико с загадочно прикушенной губой, всегда как-то плечом от нас стыдливо развёрнута, будто отводит в сторону не по годам развитую высокую грудь, ноги, как у аистёнка, длинные. Коса за спиной толстая, как белое берёзовое полено. На груди или на плече – обязательный белый уголок косынки. И правда – как у ласточки. Краем глаза схватит тебя, как мошку, и унесёт твое дыхание, падающее сердце – куда-то ввысь. Вот так перед дождём ласточки чертят потемневшее небо.
Дом Станкевича был крайний от большака и самый заметный во Вьюнищах. Это был именно дом. Ни хатой, ни избой не назовёшь. Пятистенный, под жестяной крышей, окна большие с белыми фиранками, как у нас назывались занавески. И везде цветы. У Станкевича была и своя пасека, и коник, обыкновенный, даже невзрачный. (А какого он в лесу прятал, мы не знали.) Ну и корова, тёлка, свиньи, куры. Но дело даже не в этом, а как всё у него одно к одному клеилось, ладилось, и как он умел себя поставить перед всеми. Время-то какое: у кого винтовка, тот и главный. Особенно ночью и особенно в деревне. Всё остальное (то, что я перечислил, его хозяйство) человека не укрепляло, не поднимало, а ставило в положение именно зависимое: с голого что возьмёшь, а такого прищемить каждому охота.
