Стоя у чердачного оконца, Иван Воргин следил за ликованием москвичей с презрением и завистью: бескорыстный восторг наивных людей у него вызывал глумливую насмешку, но в глубине души он жалел, что сам на такое давно не способен. Иван даже плюнул и раздражённо взъерошил колючий ёжик бородки, когда два десятка горожан в порыве бросились к проему Водяных ворот1 и пали на колени прямо среди мостовой. Стражники поспешили растащить завал и когда с дороги прогнали самых упорных, из широкой каменной арки, наконец, показались два всадника.
Чуть впереди – буквально на шаг – на статном гнедом жеребце ехал совсем молодой человек в алом плаще и простой писцовой шапке совсем без украшений. Румянец на пухлых щеках, отсутствие усов и чисто бритый подбородок говорили о юных его годах, но та сдержанность, с которой он принимал восторженные крики горожан, выдавала того, кто успел уже привыкнуть к почёту и славе. А ведь всего-то три года назад его никто не знал, и случись столичным глашатаям надорвать связки, заставляя москвичей вознести здравицу в честь Мишки Скопи́на, даже самый нищий простолюдин не повёл бы ухом.
Его звезда разгорелась в то непростое время, когда Русь окутала непроглядная тьма. После смерти вора Отрепьева узкий круг избранных бояр объявил, что царём теперь будет Василий Шуйский. Но несогласных с этим оказалось слишком много, и как грибы после дождя стали появляться новые самозванцы. Им с радостью присягали города и крепости открывали ворота, а войска Шуйского под началом его брата Дмитрия терпели одно поражение за другим. Вскоре на юге безраздельно хозяйничал царик2, в западных землях свободно гуляли поляки с литвой, Псков и Новгород всерьёз хотели отложиться, а Москву осадил крестьянский вождь Болотников3.
Вот тут-то и расправил крылья Скопа́4 – царский племянник, которому едва исполнилось двадцать. Взлёт начался с того, что он прогнал от столицы лапотное войско. Потом ещё разбил его на Восьме и Вороньей, загнал в Тулу и добил там с концами. А когда в семнадцати верстах от Кремля лагерем встал тушинский вор и власть Шуйского уже держалась даже не на волоске, Скопин взял с собой всего полторы сотни конных, покинув Москву, просочился через мятежные земли, урезонил Новгород со Псковом, и явив дальновидность, достойную седого старца, призвал в союзники шведскую корону. Теперь уже во главе небольшого войска из русских дворян и наёмных драгун, он сначала трижды – у Торопца, Торжка и Каменок – разбил поляков Керножицкого. Потом под Тверью разгромил гусар Зборовского, а в страшной Калязинской битве, что длилась целых три дня, одолел до того непобедимого гетмана Льва Сапегу.
Слава убежала далеко вперёд него и вскоре со всех концов разорённой земли к Скопе потянулись малые отряды. Так что зимой десятого года он вернулся к Москве уже во главе двадцати тысяч. Тушинский вор и не подумал вступать в битву – просто бежал, прихватив казну. Освобождённая Москва, наконец-то, вздохнула спокойно, а по всей Руси люди заговорили, что скоро проклятой смуте придёт конец. Правда, Смоленск ещё оставался в польской осаде, но в том, что это ненадолго, теперь не сомневался даже самый последний нытик и мракодумец, ещё вчера хоронивший русскую землю.
Чуть позади Скопы держался генерал наёмных шведов Якоб Делагарди. Он горделиво восседал на статном скакуне, одна уздечка на котором стоила дороже всех доспехов Скопина, а благодаря широкополой шляпе и ленте синего шёлка, повязанной прямо на кирасу, среди серых армяков и тулупов выглядел распустившим хвост павлином. И хотя швед понимал, что восторг ревущей толпы вызывал не он, а его русский спутник, это не мешало ему греться в лучах славы: иноземец улыбался, махал москвичам рукой и на ходу отвешивал поклоны.
От воротной башни оба всадника вдоль кремлёвской стены направились по Васильевскому спуску. За ними потянулись сначала ряды знамён и хвостатых штандартов, потом плотные шеренги всадников: под тусклым апрельским солнцем начищенной сталью сверкали шеломы русских дворян и морионы5 шведских драгун, густым лесом колыхались вздёрнутые пики и чёрные от смазки стволы мушкетов. Продвигались они медленно, иногда подолгу топчась на месте. Под копыта коней то и дело летели охапки первых полевых цветов, мужики бросали на мостовую шапки, бабы стелили платки, от ближайших лавок волокли холсты дорогих материй, чтобы прокрыть ими бревенчатый настил. На Красной площади от края до края бурлило людское море, даже в широких проходах Никольской, Ильинки, Варварки, где в обычный день спокойно разъезжалось пять возов разом, теперь яблоко не смогло бы упасть, и, глядя на это столпотворение сверху, Иван недобро улыбнулся, подумав, что дергачи6 сегодня озолотятся, а завтра в избе разбойного приказа от обиженных не будет отбоя.
При этой мысли Воргин вспомнил, что и сам оказался в светёлке над харчевней дальних торговых рядов не просто так – его привела сюда служба. Проводив взглядом Скопина и Делагарди, уже въезжавших на мост перед Фроловской башней Кремля, Иван отошёл от окошка и сел на широкую лавку, одним торцом прижатую к стене, другим примыкавшую к печной трубе, выраставшей из дощатого пола и через скошенный потолок уходившей наружу. Иван не спеша стянул сапоги, размотал портянки и обернул их вокруг голенищ. Потом снял шапку, выпустив на волю копну непослушных кудрей цвета спелой пшеницы, лёг, под голову подложив смятый треух, и поднял ноги, прижав босые ступни к шершавой кирпичной кладке – ждать предстояло долго.
