ПИСЬМА
Холодная и дождливая улица встречала одинокие ночные такси своим узким, как пищевод, каналом зашторенных окон и темных переулков. Дождя, как ни странно, не предвиделось, потому что предыдущий прошел не так давно, а новый, судя по всему, так и застрял в чреве тучи, решив и вовсе не рождаться. Эти ночи, как и многие другие ночи тусклой окраины Нью-Йорка, отчего-то всегда казались мне особо мрачными и тягостными, как приступы депрессии у психически нездоровых людей.
Должно быть, и я когда-то страдал депрессиями, потому что в подобные черные, как негритянская задница, беспроглядные, как путь слепого по тоннелю метро, пустые, как желудок бомжа и, в то же время яркие, как петушиные перья ночи, я забывал о том, как прекрасна бывает жизнь своими радостными мелочами и видел только очередную растворенную в осени ночь, новый дождь, покрывший старые шрамы асфальта, холодную темную улочку Нью-Йоркской окраины, где мне предстояло прожить еще целую вечность, прежде чем я пойму, что жизнь и вправду никчемна и солнца в ней гораздо меньше, чем этих дождей.
Та странная поздняя осень пахла, как и все городское межсезонье: бензином и мокрой пылью, духами и виски, елочными игрушками, приготовленными запасливыми владельцами супермаркетов и маленьких магазинчиков и уже выставленными на продажу, и просто хламом старого, чахлого поверженного туберкулезом небоскребов города.
Мне было двенадцать лет в ту осень. Отец мой держал маленький бар в самом захолустье сити, и так как мать моя давно уже умерла, меня ничего не держало дома, кроме тоскливых воспоминаний, а поэтому сразу же после школы, я бежал к отцу, чтобы провести вечер или даже ночь в компании выпивох средней руки, а иногда и вовсе алкогольных профессионалов.
Я любил бар. В нем всегда пахло теплым коньяком и шоколадным ликером, в нем вершились мужские судьбы и плакали их разбитые сердца, и что бы я там не делал: подметал пол, мыл стаканы для пива или до блеска натирал рюмки, отец всегда подбадривал меня, поговаривая, что после его смерти бар перейдет ко мне и я стану достойной заменой старику Эштону, то бишь ему, потому что я познал все тонкости ремесла еще в раннем детстве. Я уже не помню себя вне бара, казалось, вся жизнь моя была прописана в этом местечке от самой первой главы до последней и я принимал свою долю такой, какая она есть, никогда не задумываясь над тем, что можно жить как-то иначе.
Память стерла из моей головы причину, по которой отец в тот вечер умчался куда-то, сломя голову, на своем «бьюике», оставив меня одного. Возможно, заболела одна из его любовниц или что-то там еще… В общем, сославшись на то, что из-за плохой погоды и всеобщей хандры в баре отчего-то не было ни одного посетителя, отец «сделал мне ручкой», надел свою пропахшую табаком кожаную куртку и скрылся за входной дверью, приказав мне вымыть пол и почистить специальным порошком раковину и плиту на кухне.
Делать мне все равно было нечего, так как все уроки назавтра я сделал еще днем, сидя за барной стойкой перед телевизором, а поэтому, не обращая внимания на отчего-то хмурое и подавленное настроение, я принялся поднимать с пола стулья и ставить их на столы ножками вверх, чтобы они не мешали уборке. Телевизор я выключил. После шумного дня в школе и не менее суетливого вечера в баре до того, как его покинул последний клиент, мне хотелось тишины и спокойствия. Разобравшись со стульями, я отправился на кухню, где набрал теплой воды в большое пластиковое ведро противного оранжевого цвета, налил в него немного моющего средства, воняющего какой-то веселенькой легкомысленной больничкой и, вытащив из кладовки швабру, вернулся со всем своим барахлом уборочного характера обратно в зал, решив, что грязные плита и мойка вполне могут подождать до лучших времен.
Мытье полов меня отчего-то занимало. Мне нравилось елозить по полу веревочной лохматой тряпкой, видя как затоптанный пыльными ботинками серый грязный пол становится чистым и белым. За работой, подобная трансформация из грязи в чистоту, происходила и в моей душе. Насуетившись и набегавшись по домашним делам до такой степени, что у меня даже запотевали очки, которые я носил в детстве, я приходил к отцу в бар и начинал возиться и вкалывать там уже наравне со взрослыми и ощущение собственной важности, нужности и пользы делало меня по-настоящему счастливым.
Отжимая тряпку, потом полаская ее в ведре, а потом, снова отжимая, я напевал себе что-то под нос и мечтал о чем-то совершенно простом и земном, например, о новых роликовых коньках или о полном собрании дисков моего любимого Оззи Озборна, или же просто о хорошей порции поп-корна в кинотеатре, где идут гонгконгские боевики. Несмотря на то, что мне было всего двенадцать, я выглядел гораздо старше своих лет, так как выдался ростом и уже вступил в полосу своего бешенного пубертатного периода, когда мое тело начало видоизменяться, приобретая еще совсем угловатые, но уже отчетливо мужские очертания.
Мое маленькое сердце в то время уже ожидало чуда в виде улыбки соседской девочки или просто прикосновения к руке одноклассницы, но я еще точно не знал, чего именно хочет мой организм и мое вечно напевающее всевозможные песенки нутро, а поэтому я просто жил своей обыкновенной одинокой детской жизнью и ни на что не жаловался, потому что считал, что любую судьбу нужно от Бога принимать с благодарностью. И только ночью, когда пустел отцовский бар или вечерами, когда наступала осень на меня наваливалась какая-то особая, поистине благородная хандра, и меня все чаще влекло к окну, возле которого я мог стоять часами, глядя на темные улочки, их переулки, похожие на старые рваные шерстяные носки, какие же колючие, вонючие и безнадежные, на их мигающие неоном витрины дешевых магазинчиков и пип-шоу, на их вечно кривые и сломанные пожарные лестницы, и на сонные и ржавые трубы, опутавшие дома подобно толстым набухшим венам.
