Однажды вечером, лет двадцать тому назад, когда в нашем необъятном семействе разразилась эпидемия свинки, мою младшую сестренку Фрэнни перенесли, с кроваткой и всем прочим, в комнату, заведомо свободную от микробов, которую занимали мы со старшим братом, Сеймуром. Мне было пятнадцать, Сеймуру – семнадцать.
Часа в два ночи меня разбудил крик новой соседки. Несколько минут я безучастно лежал, не шевелясь, и слушал ее вопли, а затем услышал, или почувствовал, как на соседней кровати заворочался Сеймур. В те дни у нас на тумбочке между кроватями лежал фонарик для экстренных случаев, но не припомню ничего особенного. Сеймур включил его и встал с постели.
– Бутылочка на плите, мама говорила, – сказал я ему.
– Я не так давно давал ей, – сказал Сеймур. – Она не голодная.
Он подошел в темноте к книжному шкафу и медленно поводил фонариком вдоль полок.
Я сел в постели.
– Что ты надумал? – сказал я.
– Я подумал, может, почитаю ей что-нибудь, – сказал Сеймур и взял книгу.
– Ей десять месяцев, господи боже, – сказал я.
– Я знаю, – сказал Сеймур. – У них есть уши. Они могут слышать.
История, которую Сеймур прочитал Фрэнни той ночью, при свете фонарика, была его любимой даосской сказкой.
По сей день Фрэнни клянется, что помнит, как Сеймур читал ей:
Князь Му Цзинь сказал Бо Лэ: «Ты уже обременен годами. Есть ли кто в твоей семье, кого я могу взять конюхом вместо тебя?» Бо Лэ отвечал: «Хорошего коня видно по общей стати и повадкам. Но конь превосходный – тот, что пыли не вздымает и следа не оставляет, – это нечто эфемерное и мимолетное, неуловимое, как воздух. Таланты моих сыновей столь глубоко не простираются; хорошую лошадь они отличат, но не превосходную. Впрочем, есть у меня друг, некий Цзю-фан Гао, торговец хворостом и овощами, который знает лошадей не хуже моего. Призови его».
Князь Му так и сделал и в итоге отправил его на поиски коня. Три месяца спустя он вернулся с новостью, что нашел, кого искал. «Покамест в Шаю», – добавил он. «А что за лошадь»? – спросил князь. «Да кобыла гнедая», – последовал ответ. Однако, когда князь послал за ней, ему привели вороного жеребца! Раздосадованный князь послал за Бо Лэ. «Этот твой друг, – сказал он, – кого я нанял конюхом, изрядно осрамился. Да ведь он не знает ни масти, ни пола! Что вообще он может знать в лошадях?» Бо Лэ издал довольный вздох. «Неужто он и вправду так продвинулся? – воскликнул он. – Да ведь он стоит десятка тысяч таких, как я. Нас и сравнивать нечего. На что смотрит Гао, это духовное строение. Радея о главном, забывает о мелочах; нацеленный на внутренние качества, упускает из виду внешние. Он видит, что хочет видеть, а что не хочет, не видит. Он смотрит на то, на что надобно, пренебрегая тем, что ненадобно. Уж такой Гао знаток лошадей, что дано ему знать нечто получше лошадей».
Когда же лошадь привели, все увидели, что она превосходна.
Я привел здесь эту сказку не только потому, что неизменно рекомендую родителям и старшим братьям читать хорошую прозу для успокоения десятимесячных младенцев, но и по совсем иной причине. Далее вас ждет рассказ об одном свадебном дне, имевшем место в 1942 году. Рассказ, на мой взгляд, самоочевидный, с началом и концом, и особым предчувствием смерти. Тем не менее, поскольку мне это известно, я чувствую себя обязанным упомянуть, что жениха в настоящее время, в 1955 году, уже нет в живых. Он покончил с собой в 1948 году, отдыхая с женой во Флориде… Впрочем, на самом деле я, вне всякого сомнения, хочу сказать вот что: с тех самых пор, как жених навсегда сошел со сцены, я не могу представить никого, кого бы мог нанять конюхом вместо него.
* * *
В конце мая 1942 года отпрыски – числом семь – Леса и Бесси (урожденной Галлахер) Глассов, в прошлом актеров водевиля Пантэйджеса[1], были разбросаны, цветисто выражаясь, по городам и весям Соединенных Штатов. Я, к примеру, второй по старшинству, лежал в гарнизонном госпитале Форт-Беннинга, штат Джорджия, с плевритом – скромным сувениром в память о тринадцатинедельной пехотной подготовке. Близнецы, Уолт и Уэйкер, к тому времени уже год как разлучились. Уэйкер сидел в лагере для лиц, отказавшихся от военной службы по убеждениям, в Мэриленде, а Уолт был где-то в Тихом океане – или по пути туда – в составе части полевой артиллерии. (Мы так и не узнали точно, где Уолт был в то конкретное время. Он никогда не отличался страстью к письмам, и мы получили очень мало – почти никаких – личных сведений о нем после его смерти. Он погиб в результате несчастного, невыразимо нелепого случая поздней осенью 1945 года, в Японии.)
Моя старшая сестра, Бука, хронологически идущая между близнецами и мной, была мичманом в женском военно-морском резерве[2] и периодически дислоцировалась на военно-морской базе в Бруклине. Всю ту весну и лето она жила в нашей с братом Сеймуром нью-йоркской квартирке, откуда мы практически съехали после того, как нас призвали. Двое младших детей, Зуи (мальчик) и Фрэнни (девочка), были с родителями в Лос-Анджелесе, где отец раскапывал таланты для киностудии. Зуи было тринадцать, а Фрэнни – восемь. Оба они каждую неделю выступали в детской радиовикторине под названием, сдобренным вполне типичной всеамериканской иронией, – «Это мудрое дитя». Я могу также добавить, что в тот или иной период – или, точнее, в тот или иной год – все дети в нашей семье успели побывать еженедельными «приглашенными гостями» «Мудрого дитяти». Первыми в программе появились мы с Сеймуром, еще в 1927 году, в возрасте восьми и десяти лет соответственно, в те дни, когда передача «вещала» из зала для собраний старого отеля «Мюррэй-хилл». Все семеро из нас, от Сеймура до Фрэнни, участвовали в программе под псевдонимами. Что может показаться чем-то неслыханным, учитывая, что мы – дети водевильщиков, секты, обычно не чурающейся публичности, но моя мама как-то раз прочла в журнале статью о том, какие
