Глава первая
Солнце проснулось и, потянувшись, разлилось, расплескалось над лесами и реками, полями и лугами пунцовой зарёй. Из небольшого, с чуть покосившимся крыльцом, дома, что стоял на самом краю села, на невысоком пригорке у широкой речки, вышел дед. Опираясь на сучковатый посох, он осторожно спустился с крыльца и, подобрав седую до пояса бороду, присел на завалинку.
С прищуром глянул старик на поднимающееся над лесом солнышко и, улыбнувшись светилу, тихо ласково сказал;
– Ну, здравствуй, Ярило-солнышко, здравствуй родное. Слава тебе, Ярилушко! Благодарю тебя от души, от сердца благодарю тебя за свет да за тепло, что даришь нам недостойным. Слава тебе, солнышко наше! Слава!
Дед погладил бороду и, прислонив посох к стене дома, сложив руки на животе, глядел на реку, где мужики раскладывали бредень, чтоб пройтись с ним по мелководью. Мимо старика к реке прошествовало стадо гусей, похлопывая крыльями и громко гогоча. Послышалось протяжное мычание: видать пастух погнал коров на луг. Петухи наперебой закукарекали приветственные гимны солнцу со всех плетней и заборов по всему селу.
Из дома вышла де́вица, лет семнадцати в белом сарафане, босая, на ходу заплетая русую тяжёлую косу. Присев к старику сунула руку меж его широких заскорузлых ладоней.
– С добрым утром, дедушка, – пропела она ласково.
– Утра доброго, лапушка, – улыбнулся старик своей внучке. – Как спалось, Аксиньюшка?
– Слава богу, – девушка улыбнулась и положила голову на плечо деда.
Ветер донёс запах росистой травы и распускавшихся поутру цветов. Глубоко втянув носом воздух, Аксинья сказала:
– Хорошо-то как!
– Это – да, – поддержал внучку дед, – хорошо. Принеси-ка мне квасу, внуча.
– А может молока, дедуль?
– Не, квасу хочу. Неси.
Аксинья поднялась и ушла в дом за квасом. Через минуту она вернулась к деду с кувшином и широкой деревянной кружкой, из которой дед любил пить.
Приняв от внучки кружку с холодным напитком, старик сделал пару глотков и, причмокивая от удовольствия губами, вернул её обратно.
– Ты вот чего, милая, – начал дед, когда Аксинья снова села рядом на завалинку, – по всему видать, помру я скоро.
– Ты чего такое говоришь, деда?! – отпрянув от старика, девушка смотрела гневными и удивлёнными глазами. – Ты у меня ещё – о-го-го! То же, мне – помирать он надумал!
– Ты, ягодка, погоди, не серчай и не ругай меня старого, – ласково продолжил дед, с нежностью глядя в глаза внучки. – Меня слушай, я лучше знаю.
Дед посмотрел в небо и продолжил:
– Всех я пережил: и детей своих, и жену, твою бабушку – Ульяну, и дру́гов своих всех до единого, с кем землю оборонял от степняков, а после пахали её ж вместе, – дед вздохнул. – Устал я, давно живу. Еже ли б не ты, Аксютка, давно б к ним, – старик поднял глаза к проплывающим над речкой облакам, – перебрался. Но, тебя надо было вырастить, да воспитать, как в роду нашем принято.
Аксинья слушала дедушку с замиранием сердца и слёзы сами собой текли из её синих, как небо, куда собрался её дед, глаз.
– Батя твой, Переслав, в походе славном погиб, маманя твоя, дочь моя Светлана, защищая дом от псов-грабителей степных тоже, полегла. Я ж тогда ещё в дружине был, при князе старом. Вернулся – ты сироткой трёхлеткой у соседей переживала. Дом отстроили и зажили с тобой.
– Знаю я, деда, – перебила Аксинья дедушку.
– Ты, Аксютка, дюжа не терпелива, – дед нарочно строго свёл мохнатые седые брови, но глядя на внучку, не сдержался и, заулыбавшись, продолжил. – Знаешь, конечно, но лишний раз припомнить – не худо будет.
Старик потёр ладонью лоб, как будто вспоминая, на чём его перебили.
– А… – дед посмотрел на Аксинью, – ну, так ты ж сама у себя только и есть. А ближе и не осталось никого.
– У меня ты есть, дедуля, – девушка крепко обняла деда.
– Задушишь ты меня, Аксиньюшка, – старик погладил внучку по спине. – Так значит, – продолжил дед. – Родня-то по селу есть, то само собой, но – дальние они. А я, такое дело, помру вскорости. И не говори ничего, – старик освободился от объятий внучки. – Я знаю, о чём речь веду.
Он на минуту замолчал. Потом покачав головой, сказал:
– Ульяна мне стала видится, вот ведь, – дед смотрел куда-то на реку, словно там была его любимая. – И зовет, значит меня она так к себе рукой, манит, значит, за собой, – он показал как. – А сегодня и вовсе, глаза открыл, а она занавески сдвигает от окна и говорит мне: «Лю́бый мой, вставать тебе пора. Вон уж солнышко поднимается. Пойдём уже». И ко мне, значит, так идёт. А я руку протянул к ней, а она возьми и… и нету её, – дед хлопнул ладонью себя по коленке.
– Деда! – бросилась Аксинья старику на шею, зарывшись заплаканным лицом в его седой бороде.
– Ну, ну, – дедушка гладил русую голову внучки шершавой ладонью, – Ты меня не оплакивай, я своё по́жил, – старик отвернул голо-ву, проморгал слезу. – Ты вот, чего: пока я помру, не дожидайся. На лавке лежать, чай, не останусь, соседи, небось, подсобят, со мною управятся. А тебе, родная, уходить от сюда надо.
– Куда ж мне уходить? – Аксинья посмотрела в глаза деду.
– Из села, – отрезал старик. – Счастье тебе своё искать надобно. А тут его нету.
– Да, как же… – девушка перестала плакать, и вытерла рассопливившийся нос, – как же его сыщешь.
