Утро началось с щебетанья воробьёв за окном, да с лёгкого ветерка из раскрытой настежь форточки. Вадим Рогов зевнул, встал с кровати и подошёл к окну. Ещё не было даже восьми утра, но летнее солнце уже находилось высоко над деревьями, золотистый свет слегка слепил проснувшегося парня.
Хорошо постоять вот так, когда не надо никуда спешить – сегодня как–никак выходные. Но советская жизнь за окном все равно кипела. По московским проспектам туда–сюда мчались скрипящие узкими колёсами автомобили, сигналили друг другу грузовички, а в красные трамваи выстраивались очереди из пассажиров. Перед Вадимом раскрывалась улица Горького во всей своей красе. Молодому парню повезло – ему досталась здесь небольшая квартирка от одной из тётушек по материнской линии, доброй женщины Анны Николаевны Любановой. Она помогала Вадиму ещё тогда, когда племенник только приехал поступать в Высшую школу милиции, не хотела, чтобы тот жил в старом общежитии.
Вадим справился со сложными экзаменами, поступил на уголовно-розыскное отделение, его всегда привлекали вопросы криминалистики и сыска. Много пришлось переворошить толстых книг. Школьных знаний оказалось маловато. Но тётя бескорыстно помогала всё время, пока он жил у нее как у Христа за пазухой. И каждый день у Вадима начинался с библиотеки.
Потом, когда тётушка заболела, наступила его очередь расплачиваться, Пару курсов Вадим присматривал за ней. Из-за этого он не слишком много общался с другими студентами, и его считали замкнутым и нелюдимым. Иногда приезжали родители с братьями, Антоном и Петром. Оба были младше Вадима: Антон на четыре года, Пётр и вовсе на шесть. Потому на помощь от них рассчитывать не приходилось.
Затем тётя умерла, квартира досталась племяннику. И хотя жить стало свободней, Вадим ещё не раз вспоминал Анну Николаевну, ему не хватало её добрых советов.
Теперь Вадим работал следователем, и, надо сказать, пусть он всем сердцем поддерживал строящийся в стране социализм, сама работа не всегда нравилась ему. Это было не совсем то, чего он хотел, когда учился в академии. Молодому оперативнику редко доверяли вести собственные дела, порой приходилось заниматься чуть ли не секретарскими вопросами.
И вот сегодня он снова вспомнил тётушку. Странно, Анна Николаевна снилась ему нынче, нарядная, красивая, и что-то увлечённо доказывала. Только вот что именно, сейчас он никак припомнить не мог.
Помотав головой, Вадим решил отвлечься. Быстро позавтракал овсянкой да пошёл прогуляться на улицу в ближайший сквер. И прямо у подъезда чуть не налетел на сухонькую старушку в цветастом платке и домашнем синем халатике, перехваченном пояском. Та прикармливала голубей, бросая крошки хлеба на шероховатый асфальт.
– Ну что вы тут разводите антисанитарию? – недовольно пробурчал он, а затем прошёл дальше.
Старушка же сумрачно посмотрела ему вслед, что-то прошептала и прямо по воздуху узкой узловатой ладонью обрисовала некий невидимый круг. Голуби на асфальте внизу тут же захлопали крыльями, разбежались-разлетелись.
– Что же, вот каков ты…. Вот оно и пришло твое время… – теперь старушка говорила громче. Только Вадим её не слышал, он подходил к пешеходному переходу к скверу напротив.
Бывают такие непонятные встречи, слово за слово и зацепился, а потом настроение потерянное, как вчерашний день. Старушонка вздорная, никчёмная, жила в соседнем доме, а голубей приходила кормить к ним, якобы здесь удобней. Несомненно, у неё имелись психические отклонения. Целыми днями могла сидеть на скамейке и резать на кусочки горбушки хлеба, оставшегося несъеденным в соседских столовых да ресторанах. Просто удивительно, что на втором десятке существования советской власти остались такие странные старорежимные экземпляры. Попроси угостить тебя, якобы голодного, кусочком хлеба, зашипит и не даст, а вот голубям – пожалуйста. А голубь – птичка отнюдь не мирная. Сколько раз видел Вадим, как они до смерти заклёвывают своих же собратьев, а потом трапезничают их телами, хлопая погаными сизыми крыльями. И подобных каннибалов кормит старушенция!
От таких встреч на душе тревожно и пакостно – а тут ещё и сны странные. Взрослая жизнь, прежде такая манящая, оказалась набитой грязными и нечистоплотными вещами. Уже не раз приходилось Вадиму занимать чью-то сторону, принимать чужую мораль, своего же выбора жизнь ему не оставляла. Не принято это в том учреждении, где трудится Вадим. Нелегко, ох, как нелегко вести следствие и проводить допросы, встречаться с глазу на глаз с врагами советского строя и социалистической законности.
Молодой человек усмехнулся. Надо же, на ум лезут слова Филиппова, секретаря партийной организации. Тот любил загнуть подобное с этаким пафосом и подвываниями. Людям Филиппов не шибко нравился, уж слишком идейный. Такой и мать родную продаст, не поперхнётся, но, делать нечего, остальные сидели и хлопали ему в ладоши, словно дети на новогоднем утреннике таинственному и сказочному Деду Морозу, обещающему чудеса да распрекрасное время в наступающем году.
Сквер, где гулял Вадим, был довольно обширен, можно сказать настоящий парк. Много деревьев росло тут, а еще больше разных трав да цветов, названий которых парень подчас не знал, а спросить прохожих стеснялся. Хорошо узнавал только тысячелистник, выставивший навстречу солнцу белый зонтик соцветия да молочай с характерными острыми листьями. Из деревьев бросался в глаза татарский клён с его ярко—красными семенами. Тот словно впитал в себя кровь всех поколений, живших на этой земле и умерших насильственной смертью. Клён этот всегда ошеломлял и пугал Вадима своей страшной символикой. Ведь и он сейчас тоже стоял на изломе, на границе двух людских потоков, вершил справедливый, а, может, и несправедливый суд над своими согражданами.
