Он уже и не помнил, сколько так жил. Ему казалось, что жил он так всегда. Однако, воспоминания нет-нет да и взбудораживали его, всё чаще отказывающееся помнить сознание. И тогда он, Митрич, – восьмидесяти-, а может и более-летний старик, – долго не находил себе места, сворачивая и смоля одну самокрутку за другой.
Вот и сегодня то ли приснилось, то ли шевельнулись в мозгу её, уходящей памяти, клочья. Митрич вдруг ясно увидел себя, молодого, за руку с женой своей Любавой, идущими по ромашковому полю. Оба в венках из этих же, сплетенных Любавиными руками, ромашек… И ночи, жаркие ночи то на сеновале, а то и прямо в стогу в чистом поле.
Тогда все ребята ему обзавидовались: отхватил девку в самом соку – первую красавицу в округе, пышнотелую, с пшеничного цвета косой ниже пояса. На неё многие засматривались, а соблаговолила она вот лишь ему.
…Знакомый тихий скулёж прервал цепочку приятных воспоминаний Митрича. Отложив погасшую самокрутку на край колченогой лавчонки, он взял котелок с остатками вчерашнего супа. Достал из мешка краюху ржаного хлеба и, искрошив в суп её половину, пошёл на звук.
Вот уже который день эта молодая волчица приходила к порогу его сараюшки со стороны леса. Ложилась на снег, положив по-собачьи – на вытянутые передние лапы – свою, чуть лобастую голову, и ждала, тихо поскуливая. Его, Митрича, гостинца. Может, потому, что калитка в его двор никогда не закрывалась, а может и просто каким-то своим, звериным чутьём понимала: здесь ей не откажут.
… Маленькая карельская деревушка несколькими старыми и чуть поновее домиками жалась к окраине леса. Здесь, вдали от цивилизации, обитало несколько семей доживавших свой век стариков. Когда-то невдалеке была железнодорожная станция, а при ней посёлок. Но во время одного из пожаров в засушливое лето выгорели все тридцать домов, оставив торчащими, как памятники, печные трубы.
Трагедия поделила жизнь посёлка надвое. Молодёжь подалась в города. Те, кто постарше и старики, собрав оставшийся от пожара скарб, перекочевали на новое место. Понемногу отстроились и зажили дарами огородов, леса и небольшой речушки.
Но время на месте не стояло. Железная дорога всё дальше и дальше уводила блестящие параллели своих путей. Всё чаще поезда проезжали станцию без остановки, а с постройкой объездных путей и вовсе забыли.
Пару раз в месяц в деревеньку наезжала автолавка, привозила хлеб, соль, сахар, крупы, курево. Да раз в месяц ещё и почтальона с пенсией. Кто был в силах, держали овец, коз, кроликов, многие – кур, гусей, уток – кого не хлопотно было содержать, прокормить и размножить. Так и жили…
– Опять ты здесь? Ах, анчутка… Замёрзла, видать, совсем. Вся морда вон в инее, – Митрич поставил в метре от волчицы котелок с едой. – На вот, поешь, сердешная… Знамо дело, жрать всем охота, – желая погладить животное, он протянул, было, руку, но волчица угрожающе зарычала.
– Ладно-ладно, не серчай… Не буду тебе мешать, – отойдя подальше, Митрич присел на чурбак и закурил новую самокрутку. – Чего ж у тебя приключилось-то, милая?.. Да ты ведь, никак, ещё и в тяжести?.. Эх-ма… Нелегко тебе… Но ты потерпи, это ненадолго…
В конце января морозы взялись за дело с особой силой. Немногочисленные подснежные обитатели зарылись поглубже в норы, и, не желая быть съеденными, носа не показывали на поверхность.
Молодая пара волков-трёхлеток пребывала в ожидании первого приплода. Вот уже который день волк возвращался в логово без добычи. Падшая ворона, принесенная им день назад, была не в счёт. Вот и в этот раз, потыкавшись друг в друга влажными носами, супруги свернулись в клубок и заснули голодными. Волку снились бесчисленные стада овец на широких цветочных лужайках. Голод буквально брал его за горло. Проснувшись, он твёрдо решил сбегать куда-нибудь подальше от недавно насиженных мест. Беременной волчице нужно было мясо, и он его добудет.
