Земляника для сына по Млечному пути

Мама писала эту книгу долго и очень старательно.

Тогда я принесла красивую толстую тетрадь в клетку, с плотным переплетом со словами: «Вот тетрадь, и ты можешь в ней писать свои рассказы. Тебе главное заняться делом и хоть как-то выползти из этой черной ямы уныния».

Мама посмотрела на меня с обидой, пронзительным взглядом своих голубых глаз. Она понимала, что купленной тетрадью я просто хочу от нее отвязаться, перестать слушать то тяжелое, что она проживает каждый день.

Слушать я не хотела категорически, обрывая ее чтение после каждого предложения, в котором видела ее расположение к героям книги, – меня это раздражало. Тогда я была другой, тогда я еще не потеряла ее, мою маму.

Она была глубоко чувствующим человеком. Все, что окружало ее: жизнь, отношения и судьбы людей – застревало в ее мыслях, перемалывалось, проживалось и оставляло глубокий след. Подчас она «проваливалась» в это сострадание очень глубоко, и я не могла ее понять. Горе деревенской озлобленной алкоголички, похоронившей сына-насильника не вызывало у меня сочувствия. Мама же видела в ней человека, мать, и на это были свои причины, о которых я напишу позже.

Мамы нет уже восемь лет, восемь лет мне потребовалось, чтобы понять и принять ее чувства, прожить этот отрезок времени без нее и признаться себе, что жизнь я воспринимаю почти так же, как она.

После ее смерти я забыла об этой тетради, пока случайно не наткнулась на нее, перебирая мамины конспекты в холодной комнате нашего деревенского дома, пришедшего в запустение. Тогда, проживая всю тоску по ней и бабушке, я собирала все их книги, записки, открытки, рисунки, фотографии – все, что было с ними. Из-под стопки журналов выглядывал лощеный корешок тетради, я потянула за него, журналы рассыпались вокруг. Тетрадь ждала меня несколько лет, не канула, не пропала, не сгорела потом вместе со всем нашим скудным скарбом в том доме.

Она была с ней многие годы, правильным учительским почерком мама вписывала страницу за страницей свои наблюдения о быте и чувствах обычных людей маленькой сибирской деревни, в которой названия улиц появились лишь совсем недавно.

Я не любила эту деревню, и сейчас в душе несу настороженное отношение к каждому эпизоду из маминой тетради. Как-то я услышала интересное высказывание: «… ты никогда не полюбишь то место, где тебе было плохо». Так сложилось, что война нас выкинула из уютного, солнечного Грозного и побежали мы туда, где когда-то начиналась история нашего рода, в места, где родился мамин отец. Когда приходит беда, то все меняется вокруг, даже люди. Все совпало в одной временной точке: чеченская кампания, период лихолетья 90-х, безработица и безденежье, отсутствие крыши над головой. Мама любила повторять: «Как тяжелы ступени чужого порога…»

Сейчас мне уже не обидно за нашу «чужеродность», она и мне самой кажется очевидной. Мы жили в другом мире, в котором не было тяжелого деревенского быта, непосильного порой труда, сенокосов и скотины, когда от усталости ты сам становишься той скотиной, которой лишь бы добрести до стойла.

Нам нужно было жить, если уж мы не остались лежать безымянными в том рву грозненского кладбища возле Консервного завода. Если жить, то хоть как-то «привиться», не замерзнуть, не скатиться, не захлебнуться в этом одиночестве судьбы беженцев.

Сибирь всегда была суровым краем, и когда стало тяжко во всей стране, то и деревня, потеряв свой привычный рабочий уклад, стала превращаться в озлобленную старуху: опустели фермы, перестали засевать хлебом и овсом поля, молодежь потянулась в город. Лишенный опоры народ стал пить и тонуть в этой безысходности, часть моих сверстников просто свели счеты с жизнью, сделав это просто и жестко, по-деревенски, повесившись в сарае. Озлобились все, даже природа.

Я пока не могу понять суть человеческой души, а русской души и подавно. Вроде бы мы и свои, а не свои. Так и продолжалось много-много лет.

Часть односельчан относилась к нам с опаской и даже с непонятной надменной брезгливостью. Соседи, в основном пожилые трудяжки-бабы, наоборот потянулись к нам с половиками, валенками, вязанными носками, паренками[1] и шаньгами.

За глаза нас называли «чеченцами», но сейчас мне не обидно, так как в деревнях часто нарекают чужаков по названию тех мест, откуда они прибыли.

Многое было пережито нами бок о бок, пока я училась в институте в Тюмени, а мама с бабушкой жили в том глухом селе с одним фонарем. Так и запомнила я этот фонарь, который освещал лишь маленький клочок деревни, погрузившейся в зимние сумерки, а еще холод и вой собак. Когда тяжело, то и собаки воют как-то безысходно. А я шла, шла, шла на его свет сквозь непроглядную тьму, лишь бы не сбиться с дороги.

Сейчас, спустя годы, я уже не могу разделить нашу жизнь с жизнью в деревне Лобаново. Я больше вспоминаю белый купеческий магазин возле реки, фельдшерский пункт, перед входом в который деревенские всегда снимали галоши. Бабы Мани, Шуры, двоеданский[2] староста Гриня, Окунь и Дарданелла, Скиперские, Шаляпины, Невидимовы.

Героев в этой книге будет много, часть историй я уже забыла, и мне придется звонить оставшимся старожилам и расспрашивать. Только бы живы были и при памяти, поэтому мне нужно спешить.