Роман «Зеркальная тьма» является художественным произведением. Все события, персонажи и описанные явления являются вымышленными и не имеют отношения к реальным лицам, организациям или событиям. Любые совпадения случайны.
Автор не поддерживает и не пропагандирует насилие, причинение вреда себе или другим, а также оккультные практики, описанные в книге. Все элементы мистики, хоррора и психологических трансформаций созданы исключительно в художественных целях для построения атмосферы и развития сюжета.
Книга содержит сцены, которые могут оказаться психологически напряженными для чувствительных читателей. Она предназначена для взрослой аудитории (18+) и не рекомендуется лицам, страдающим повышенной тревожностью или психическими расстройствами.
Автор и издатель не несут ответственности за любые последствия, связанные с неверным толкованием текста или попытками воспроизведения описанных в книге действий в реальной жизни.
Если у вас возникли тревожные мысли или эмоциональный дискомфорт после прочтения, рекомендуется обратиться за поддержкой к специалистам или близким людям.
Спасибо за понимание и приятного чтения!
Эйден всегда любил запах старого дерева и терпкий аромат лака – тот самый аромат, что навсегда поселился в стенах его мастерской, затаившейся в забытых богом переулках города. Это было место, куда словно стекалась вся память города: полки, забитые резными рамами, медными подсвечниками и зеркалами, застывшими в ожидании возвращения своего блеска.
Мастерская пряталась в том самом уголке города, который не показывают туристам и редко отмечают на картах. Она ютилась на узкой улочке, где даже в солнечный день свет проникал с трудом, словно боясь нарушить негласный договор с вечной полутьмой. Улица, казалось, была создана специально для того, чтобы случайные прохожие проходили мимо, даже не замечая покосившуюся вывеску с надписью «Реставрация Э. Миллера».
Внутри воздух был густой и медовый от запаха лака, старого дерева и чуть слышного аромата прогоревших свечей. Стены, обшитые почерневшими от времени панелями, казалось, поглощали каждый звук, храня его в себе, как секреты, которые лучше никому не знать. Половицы поскрипывали под ногами, будто жалуясь на то, что их тревожат после стольких лет покоя.
С потолка свисали желтоватые лампочки без абажуров, отбрасывающие тени, которые медленно ползли по стенам, как живые существа. Множество полок и ящиков занимали почти всё пространство комнаты, и на каждом из них громоздились предметы, покрытые вековой пылью: подсвечники с восковыми каплями, чёрные от времени часы, потерявшие стрелки, и зеркала, завешенные материей, словно для того, чтобы удерживать внутри что-то непрошеное.
В дальнем углу стоял старинный граммофон, почти всегда звучавший негромко – классика, блюз или джаз. Эйден замечал, что без музыки тишина становилась особенно давящей, почти угрожающей. Иногда в ней слышался шёпот, похожий на тихий разговор, который внезапно стихал, стоило ему остановиться и прислушаться.
Рабочий стол, покрытый пятнами от лака и клея, был заставлен банками с растворителями и коробками с мелкими инструментами. На полках лежали кисти всех размеров, словно хирургические инструменты для операции над прошлым. Но самым странным и завораживающим были зеркала: десятки зеркал, покрытых сеткой трещин, застывших в ожидании реставрации. Казалось, что каждое из них смотрело на него внимательнее, чем он на них.
Здесь прошлое не просто существовало – оно дышало, медленно оседая слоями пыли и тени.
Эйден не был обычным мастером, он чувствовал себя врачом, осторожно накладывающим повязки на раны, нанесённые временем. Каждая трещина, каждая царапина что-то значила, была свидетельницей чьих-то утраченных историй, и он не имел права их стирать. Когда он смотрел в старые зеркала, порой возникало чувство, будто на него смотрит кто-то из другого времени – не отражение, а тень, застывшая по другую сторону стекла.
Работа требовала терпения и осторожности. Его пальцы гладили потемневшую древесину наждачной бумагой так бережно, словно лаская живую кожу. Он растворял грязь и пыль со старой позолоты, кистью наносил лак на повреждённые узоры, словно вдыхая жизнь в мёртвые линии. В такие моменты весь мир сужался до медитативного движения руки и тихого шороха инструментов.
Тишина в мастерской была плотной, как старый бархат, пропахший пылью и временем. Её нарушали лишь три звука: шелест кисти, скользящей по шершавой поверхности; усталый скрип стула, пережившего не одну пару поколений; и приглушённые, едва живые ноты классики, скрученные в комок дрожащими руками древнего проигрывателя.
Эйден не любил тишину, но давно научился с ней ладить. Клиенты заходили редко, а потому большую часть времени он оставался наедине с тем, что когда-то было просто вещами. Зеркала, шкатулки, статуэтки – они слушали его, понимали, отвечали без слов. В их потускневших поверхностях жила память, и иногда, когда он касался их пальцами, ему казалось, что они дышат.
