Дорогой читатель!
Из опыта встреч с людьми в разных городах и странах, я сделал грустный вывод: большинство людей не только никогда не бывало на Севере (чем их нельзя попрекнуть), но и ничего про Север не знают, а школьные сведения быльём поросли.
А ведь только в России великая северная степь – тундра – раскинулась от Норвегии до Аляски и живёт там два миллиона человек!
Когда кто-нибудь сообщает: «Я работал на Севере», то сразу замечаешь и реакцию слушателей. А-а-а! Это далеко и холодно, но там длинные рубли!
О том, что не все хорошо зарабатывают, а многие живут на грани голодной смерти, о том, что в Сибири и Казахстане холоднее, чем в европейской тундре России, о том, что есть за Полярным кругом огромное незамерзающее море, большинство не ведают ни сном ни духом.
Но кто там был, согласится: Север – сказочная страна.
На Севере солнце на юге восходит и на юге заходит.
На Севере не ходят на лыжах, а снег пилят пилой.
На Севере и щепка дорога: в тундре нет дров.
Но зачем все бегут на Север?
Гуси, утки, кулички и чайки, лебеди, орлы и совы – все летят на Север.
Олени, волки, лемминги, песцы – все бегут на Север.
Люди, однажды побывав, тоже спешат на Север.
Почему?
Может, виной тому необычная природа, работающая враздрай с предыдущим жизненным опытом человека, природа, на которую никогда не перестаёшь удивляться?
Может, это тяжкие будни? Работа, от которой жилы рвутся и без которой уже не мыслишь себя?
Может, это тишина? Великая, всеобъемлющая, изначальная, в подкорке отозвалась, в кровь вернулась, где и возникла ещё до деревень и городов?
Может, это живительная сила северной воды?
Может, это повышенная напряжённость магнитного поля, которым пронизана всякая живая плоть? Не она ли причина ностальгии по Северу? Этой непонятной, манящей колдовской, тоски по другому миру, по идеалу, по чистоте, по правде, по раю?
Надеюсь, читатель сможет сам ответить на этот вопрос.
Navigare necesse est, vivere non est necesse[1].
Если лететь быстрым соколом вниз по Енисею на север до устья его и дальше всё на север, на север, до острова Диксон, и ещё на север вдоль берега Карского моря, то на семьдесят пятой параллели откроется взору группа необитаемых островов.
Здесь, в тысяче километров к северу от Полярного круга, недавно бушевала буря с дождём и мокрым снегом. Вдоль западных берегов этих клочков суши образовались барьеры из выброшенных волнами льдин, брёвен, брусьев, досок, бочек, бересты, бутылок и тряпок: всего что плавало и было подхвачено буйной стихией.
На одном из островов горит костёр. Напротив костра на дне моря лежит рыбацкая лодка. У костра сидит босой мужчина лет тридцати и жуёт утиную печень. Время от времени он греет над пламенем обломок доски и становится на него, согревая ступни.
Жеванину он сплёвывает в мешочек, сделанный из снятой чулком утиной шкурки.
Слева от него лежит наспех сделанный арбалет, справа – грубо вырезанное деревянное блюдо, в котором ещё три печени: одна утиная и две от больших хищных чаек-бургомистров.
Шкурки морских птиц – суть не пропускающие влагу мешочки из пуха и перьев. Их них можно пошить носки. Но сначала шкурки надо выделать.
Кашица из печени под действием ферментов слюны начинает бродить. Тогда следует намазать ею мездру и оставить в тёплом месте до почти полного высыхания, а потом размять. Такой способ хорош, когда никакой кислоты нет под руками.
Закончив жвачное дело, кораблекрушенец натягивает шкурки на дощечки, намазывает мездру бурой нажёванной кашицей и ставит болванки сушиться недалеко от костра.
Время от времени подходит разминать и вытягивать кожу. Главное – не давать ей пересушиться, а то потрескается, начнёт рваться и вся работа насмарку.
В середине июня черно-оранжевый силуэт ледокола взломал горизонт. Там стало дымиться море и прошли караваны, а здесь, между островами архипелага, всё ещё стоял лёд.
Сашка стал опасаться, что в этом году припай, береговой лёд, вообще не тронется, такое бывает, и он не сможет отремонтировать и подготовить к сезону раскиданные по островам ловушки на песца.
Наконец в конце июля прошли дожди и выдались тёплые дни, а в начале августа хиус, резкий северо-восточный ветер, оторвал припай[2].
Над архипелагом засияло солнце.
Гарт столкнул на воду старенькую деревянную лодку, уложил в неё рюкзак с запасом еды на три дня и запустил мотор.
Собаки своей не дозвался. Таймыр ещё щенком обжёгся о выхлопную трубу стационарного мотора и с тех пор невзлюбил лодку. Стоило начать сборы на выезд, как он заползал в самый дальний угол или вообще убегал в тундру – ищи-свищи.
Вот пишут в книгах: «буря налетела внезапно». Так не бывает. Резкая перемена погоды даёт знать о себе резкой чертой на горизонте.
Гарт увидел эту тёмную полосу, когда до самого южного острова на его рыболовно-охотничьем участке оставалось километра два.
«Успею!»
Но вдруг качнулись берега, море прогнуло спину, и пошла длинная, пологая зыбь – первый привет от шторма.
Ещё две волны прокатились под лодкой, белый барашек с гребня догнал судёнышко, и мотор замолк: вода залила магнето. Рыбак пересел на вёсла, – до берега рукой подать. Следующий вал выбил весло из уключины, и лодка встала боком к волне. Вскочив на ноги, парень стал грести оставшимся веслом то с правого, то с левого борта, изо всех сил стараясь держать судно поперёк волны, но уже попал в прибой, и лодка, полная воды, стала погружаться.
