Вода в аквариуме казалась густой и мягкой. В ней плавал солнечный блик, примостившийся на спине золотой рыбки, которую кто-то назвал так в надежде на чудо. Луч пропустила крошечная, словно проткнутая леской, дыра в портьере. Окно закрыто – на улице слишком солнечно.
– Слишком солнечно.
– Что ты говоришь?
– Ты же спросила: почему я задернул шторы?
– Я не спрашивала… Но раз уж… Так почему?
– Слишком солнечно.
– Ты же любишь солнце.
– Недостаточно. Она – солнечная. Я любил ее недостаточно.
«О господи, – вздохнула она про себя. – Опять он…»
– Ее? Ты о Кате?
– А о ком же еще?
Помолчав ровно столько, сколько необходимо человеку для того, чтобы освоиться с тем, что его существование кажется совершенно бессмысленным, Наташа подтвердила тоном, свободным от эмоций:
– Ты прав. Она солнечная.
Ей представилось, что Арсений сам проковырял эту дырочку в портьере, чтобы тайком заглянуть в тот мир, где была Катя. Там был цветочный рай и всегда светило солнце, которым она надеялась согреться без Арни…
– Знаешь, чем я тут занимаюсь? Сижу и на разные лады повторяю свое имя. Что ты так смотришь? Не настоящее, конечно. То, как она меня называла. «Арни».
Вытянув шею, он выглянул из-за аквариума:
– Ты ведь понимаешь почему?
– Кажется…
Наташа подумала: если знать, что в этом имени больше Кати, чем его самого, тогда можно признать – то, чем Арни тут занят, не так уж безумно.
– Интересное имя, – заметил он так, будто речь шла о ком-то постороннем. – Оно может быть раскатистым, а может быть протяжным. Как захочется.
– Еще его на французский манер можно произносить. Тогда это звучит как название вина.
Но ее попытка войти в Катину фантазию была отвергнута с ходу. Арсений отрывисто произнес:
– Нет. Это будет уже не то. Она так никогда не произносила.
Наташа не позволила обиде даже приподняться:
– Ты совсем измучил себя. Уже столько месяцев прошло… С чего ты взял, что сегодня она придет тебя поздравить? Тридцать пять лет – не бог весть какая дата… Катя ведь ни разу не заходила после вашего развода.
– Мне тошно…
Арсений сморщился и посмотрел на нее взглядом, в котором Наташа, если б захотела, различила бы отвращение. Казалось, будто он только теперь почувствовал вкус настоящей жизни, а до того Катя перебивала собой все.
– Помнишь, что Бунин писал про легкое дыхание? Это ведь про Катю… Ты не задумывалась?
Ей опять пришлось согласиться. Катя действительно была единственной из женщин, с кем Наташа ни разу не поссорилась, хотя они были вместе чуть ли не целые дни. Бывшая жена Арсения относилась к тем счастливым людям, которым нравится жить так, как они живут, и поэтому им некому завидовать и не на кого раздражаться. Недавно Арни был таким же.
– Что я наделал…
Эти слова Наташа слышала уже, наверное, в тысячный раз. Они не требовали ответа, ведь это был не вопрос – вопль. Иногда отчаянный, чаще – совсем тихий. Она села на стул, потому что на диван теперь ни сам Арсений, ни кто-то другой не садились, будто он стал последним ложем умершего. Собственно, так и было, если считать Арсения с Катей за одно живое существо, каким все их и воспринимали. Это существо было подвижным, ему не лень было фантазировать ради людей, которых оно любило. И за ним всегда теплым ветром неслась радость, которую все они вдыхали. И тем были живы уже много лет…
Сейчас она видела лицо Арни через аквариум. Оно стало зеленоватым и текучим, хотя в воде движения не было. И рот, и глаза сделались еще больше, а нос расплылся по лицу, теряя форму, которой Наташа всегда любовалась. Молча, конечно, чтобы не рассорить мужа со средним из его братьев. Арсений и так с полгода прожил в изоляции, хотя все они продолжали целыми днями, как подневольные спутники одной планеты, вращаться внутри своего семейного кафе со смешным названием «Обжорка». Кажется, Катя придумала такое имечко… Или Арни… С такого расстояния не разглядишь.
До того дня, когда Катя… Словом, до того самого дня, о котором в их семье даже не упоминают, это кружение было веселым, карнавальным. Когда столько мужчин и женщин с утра до вечера двигаются в одном ритме, вполне может случиться, что они увлекутся движением как таковым… И не заметят, как перепутали партнеров. Ведь в том, что происходило между Арсением и Светой на этом самом диване, куда теперь никто не решается сесть, не было ничего, кроме ритма.
Только вот Катя не могла смотреть на это именно так. Она вообще ни на что не могла больше смотреть – в этом была уверена не только Наташа. Глаза у нее потемнели, а взгляд стал таким, будто все, что Катя видела перед собой, доставляло ей боль. И от этого вся она – летящая, высокая, с рассыпающимися по плечам темными, отсвечивающими рыжиной волосами («Солнечными!») – тоже потемнела. И движения ее стали неуверенными. Казалось, Катя не могла решить, куда ей ступить и стоит ли это делать.
В ней появилась печальная сосредоточенность, свойственная тяжелобольным людям. Раньше она только изредка проглядывала между взмахами ресниц, потом Катя загоняла ее внутрь. Она и вправду была человеком легким и никого не подавляла, хотя бы приоткрыв собственную глубину. В этом Арсений не преувеличивал, хотя Наташа и пыталась поймать его на том, что он отсекает от образа бывшей жены все, не свойственное обычным людям.
