Wenn du lange in einen Abgrund blickst,
blickt der Abgrund auch in dich hinein.
Friedrich Nietzsche «Jenseits von Gut und Böse»
Москва, 1991 год
Подступала смерть. Давно. Тихо. Мучительно. Но страха не было. Сделал всё, что мог. Осталась только пустота. Бесконечная усталость. И абсолютное безразличие.
Как и все последние дни, ссутулившись, сидел в кресле, уставившись в одну точку. В голове ни единой мысли. Иногда, если кто-то тревожил, и вновь приходилось возвращаться в реальный мир, то смотрел с удивлением на себя со стороны. Неужели ты еще здесь? Зачем?
Когда заезжала дочь, приносила продукты, потом, после, подолгу с неудовольствием ощущал тот далекий запах жизни, который она приносила с собой. Иногда звонил телефон. Старался не брать трубку. Но, понимая, что молчание принесет еще больше беспокойства в виде назойливых посетителей, нехотя отвечал.
Прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как смерть пришла впервые. Порою, в последние годы, когда еще что-то имело смысл, задумывался: а правильно ли сделал тогда, выбрав жизнь? Затем долго стыдился минутной слабости и вновь брал себя в руки. Продолжал работать.
Теперь время вышло.
Вздохнув, поправил очки и тяжело поднялся с кресла. Вышел на лоджию, закурил. Был теплый осенний день, светило солнце. Но все вокруг казалось каким-то тусклым, серым, будто покрытым слоем пыли. Струйка сигаретного дыма словно пыталась скрыть туманом унылые бетонные коробки домов. Бесполезно. Курить не хотелось, было скучно.
Медленно шаркая тапочками, отправился в спальню. Все-таки есть своя прелесть в тишине и одиночестве. Хотя бы на время. Столько же шума в жизни. Столько людей. Столько страстей. Столько работы. Столько боли.
Первое, что увидел, войдя в спальню, это – глаза. Те самые, которые еще в детстве показали путь и подарили надежду. Маленькие, упрятанные под седыми бровями, тем не менее, казалось, они занимают собой всю комнату, весь мир, всю вселенную. А затем, словно бы отовсюду и ниоткуда зазвучал Его голос:
– Ну здравствуй, Арк…
Ленинград, 1942 год
– Тихо, Бобка, отец пришел.
Аркаша отложил книгу и, стараясь не шаркать по полу валенками, тихонько подошел к комнатной двери, покрытой облупившейся белой краской. Рядом тенью возник младший брат. В коридоре гулко звучали голоса родителей.
– Последний эшелон завтра. Как не бился, но дают только два пропуска. Надо принять решение. На раздумья времени нет.
Голос отца – отрывистый, гулкий, скрипучий. Слова выговаривал он с трудом. Мать ответила так тихо, что ребята еле расслышали:
– Мы ведь уже все обговорили. Едешь ты и Аркаша. Боря дорогу не перенесет, а я его не оставлю. У вас больше шансов остаться в живых.
– Ты понимаешь, что это верная смерть? Ты это понимаешь?
– Как-нибудь… как-нибудь, – устало прошелестела она.
Отец помолчал, затем предложил:
– Давай так, поедете вы с Аркашей, а я с Бобкой здесь перезимую.
– Натан, не надо, сам знаешь, меня без тебя не отправят. Эвакуируют только сотрудников библиотеки, и – счастье, что нашей семье выпало еще одно свободное место. Спаси Аркашу. На большее и не надеюсь.
Аркаша осторожно выглянул наружу сквозь узкую щель. В военной шинели, бородатый, высохший и посеревший от голода, отец стоял перед матерью, чуть покачиваясь – сил не было. Его когда-то густые темные волосы поредели и выцвели, вымерзли. Лицо матери – бескровное, и сама – словно тень.
А Натан сейчас, как в книге, читал в глазах любимой жены обреченную грусть. Отведя взгляд, молча развернулся, ушел к себе в комнату.
Мальчик прикрыл дверь. Он повернулся к брату и прошептал:
– Бобка, ты слыхал?
– Вы с папой уезжаете.
– Я не брошу тебя здесь одного. Мы должны что-нибудь придумать.
– Аркашенька, что? Мест-то всего два.
– Скажу отцу, что никуда без тебя не поеду. Пусть забирает маму, а мы с тобой вдвоем тут останемся. Будем кошек ловить, да и карточки у нас есть, так? – перечислял он, загибая зяблые пальцы. – Ну и я что-то заработать смогу.
– Да ведь недавно последнего котенка уже съели. Помнишь, маленького? Он сам от голода дох, мне весь палец сгрыз, пока его домой нёс.
Аркаша отошел подальше от двери и поманил брата за собой, ближе к окну, покрытому светомаскировкой. Жарко зашептал на ухо:
– А я слыхал, что на соседней улице несколько домов разбомбило. Людей выселили. И там, у одной тетки, целая кошачья стая в квартире жила. Говорят, мяв до сих пор стоит. Нормально, до весны дотянем.
– Опять ты придумываешь…
– И ничего не придумываю, глупый, мне сосед наш, Игорь, сказал. Но он один туда идти боится.
– Почему?
– Так ведь, людоеды. Схарчат самого раньше, чем доберешься. А втроем – дело верное.
– Откуда ему знать?
В этот момент в дверь постучали, вошла мать. Первая зима с начала войны ужасно состарила её, хотя та и пыталась следить за собой. Не опускала рук сама и не давала другим спуску. Тихим, но бодрым голосом скомандовала:
