История жизни, как мы знаем со времен Дарвина, – история борьбы, войн разной степени кровавости, союзов разной степени странности, хитроумных стратегий, запутанных сюжетов и неожиданных развязок. Умственному взору палеонтолога предстает что-то подобное современному фэнтези, скажем, «Игре престолов».
Не то чтобы кто-то из участников планомерно стремился достичь мирового господства и какой-то хитрый и пронырливый пращур за миллионы лет планировал: сейчас мы потерпим, зато вот в кайнозое уж отыграемся. О перспективах наступления кайнозоя он и не подозревал, да и вообще его волновали более насущные проблемы: где бы спрятаться, чего бы съесть и как бы заполучить полового партнера поинтересней. Природа работает неосознанно и предпочитает импровизировать, а не планировать, но все же палеонтологическая летопись складывается в цепь увлекательных и странных приключений.
Какой-то третьестепенный герой то и дело выскакивает на сцену, чтобы предъявить свои права на мировое господство и перевернуть все вверх тормашками. Недавно устрашавшие всех клыками, хвостами, мышцами и прочими подобающими аксессуарами «хозяева жизни» лишаются былого могущества и самого существования. Потомки древних владык на долгое время уходят в тень, ведут подпольное существование, путаются в ногах у новых хозяев, но упорно продолжают подрывную деятельность и всячески партизанствуют. Они не сдадутся, восстанут из мнимого небытия и приведут пушистых соратников вперед, к победе «синапсизма» (о котором вы узнаете немного позже).
Иногда же глазам палеонтолога открывается картина, скорее напоминающая не эпос, а какое-то криминальное чтиво (речь не о фильме Тарантино, а о литературном жанре). «Наука – детектив без преступления» – очень точная фраза.
Как в каждом детективе, здесь принципиально важны самые незаметные, кажущиеся ничего не значащими детали: расцветка яиц или продолжительность сна – все подлежит учету и сравнению.
Палеонтология к тому же редкая дисциплина, в которой и «преступления» попадаются на каждом шагу. Некто совершил убийство (происходит вымирание), но кто этот некто, кто истребил сотни видов растений и животных? Упал ли метеорит, или всему виной вулканизм, или вообще виновны почти все подозреваемые от гувернантки до садовника (самые разные представители флоры и фауны, геологические и климатические пертурбации, устроившие заговор против динозавров и не только) – история Земли полна таких головоломок.
Часто палеонтология действительно похожа на самую обыкновенную историю, конкретнее – на историю вооружений и технологий: каждое новое поколение живых существ старается изобрести какое-нибудь высокоточное сложное оружие. Твердая скорлупа не такая эффектная вещь, как доспехи средневекового воина, но в борьбе за господство на Земле это стало изобретением, наверное, не менее важным. Мне же больше нравится образ конструктора; действительно, в истории животных и растений одни совершенно незаметные изменения влекут за собой другие, казалось бы, никак не связанные. По изменению одной косточки действительно, как и говорил Кювье, можно восстановить особенности целого организма, и не только его строение, но и место обитания, его «кулинарные» предпочтения, развитие обмена веществ и то, был ли этот организм чадолюбивым или скорее все-таки нет.
Оговорюсь, сам классик использовал принцип корреляции как аргумент против медленных эволюционных изменений и в защиту любимой им теории катастроф. Если организм так хорош, что все в нем идеально соотносится, то зачем же ему меняться – «он сразу вышел хорошо». Вот если случился какой потоп или оледенение, тогда совсем другое дело. И надо признать, отчасти Кювье был прав: слишком сильная специализация и адаптация действительно могут оказаться эволюционным тупиком. И все-таки корреляция не столь сильна, а виды достаточно пластичны, и я говорю несколько о другом – о том, что эволюционные изменения не так уж случайны. Каждое новое приспособление, с одной стороны, отсекает некоторые возможные варианты в дальнейшей эволюции. Самый очевидный пример – млекопитающие уже, видимо, никогда не научатся дышать растворенным в воде кислородом. Маршрут эволюции похож на ветвящуюся железнодорожную сеть: поезд (эволюционирующий организм) не может менять направление как ему вздумается, развернуться в любой момент и перескочить с одного пути на другой. Млекопитающее не обзаведется перьями, а птица плацентой – каждая пройденная развилка, каждое эволюционное изменение определяет дальнейший эволюционный маршрут. Эволюционирующий организм – поезд, собирающий самого себя по мере движения, и детали для сборки, которые могут попасться ему на пути, зависят от того, куда этот поезд повернул раньше.
Еще одна оговорка: я написал «глазами палеонтолога», но вообще-то у меня глаза совсем другого, не палеонтологического устройства.
Дальше я буду объяснять, как дошел до того, что начал писать об окаменелостях, доисторической живности, попутно раздавая обязательные, но очень искренние благодарности. Если кому-то это кажется скучным, он может сразу пролистать текст до раздела «Большие и мелкие» и приступить к познавательному чтению.
