Его я люблю днем и ночью,
И привиделось мне, что он умер
Уолт Уитмен «Листья травы» 1871
Я такой же непостижимый и дикий,
Я испускаю мой варварский визг
Над крышами мира
У. У. 1855
Я поднимаю голову и вижу это здание, высотное и будто слетающее на меня всеми своими этажами, – и мне кажется, кажется, что я снова…, снова в Лондоне.
Это университет. Здесь за мной закрывались двери…
Здесь родилась мечта, здесь выросла одна жизнь… Моя жизнь…
Она стала такой, как твое основание, зарытое в землю; я характер свой мерила по твоей стене, стремление возводила, как ты свой фасад – на одиннадцать этажей, и, может быть, поэтому оно всегда угрожало свергнуться с воздушной своей грани так же, как ты вот-вот обрушишь на меня свою главу!..
Я могла стать великаном, но осталась ничтожеством… Должна была понять тебя, но не поняла… И говорю я сейчас не обиду, а страшное заблуждение – и тебе, наука в каменной плоти, разрешить его. Ты посмотришь на меня как на заблудшее свое дитя, которое вновь нужно учить, и ни одно безобразное мое слово не сдвинет твой дивный светоч… Только скорбь развязывает мне язык. И нечего уже терять! Нечего! Если только на моих глазах ты не ляжешь прахом, унося истину мою в руины! Без тебя я проиграю не только остаток этой жизни, но и смысл всего, что было. Может быть, завтра я умру… Я слишком больна, чтобы сдать еще один экзамен. Мне нужен лишь правильный ответ, подсказка – хоть единственный раз, хоть однажды… как друг – другу, как бог – фанатику…
Ты! Ты не мое достоинство, но зелье, наркотик, без которого я не могу жить. Я психологический наркоман, в мозгу моем путаные коридоры и ступеньки, ступеньки, ступеньки… Все одиннадцать этажей… То, что снилось без конца, саднило душу и память, побеждало расстояние между нами… Я почти на пол-земного шара отступала, отступала… И теперь знаю: ты – зелье, с которого рвет, когда его слишком мало.
И вот я пришла к тебе. Крадусь по затемненной аллее – и постепенно раздвигаются деревья, обнажая до самого солнца твой белый стан. Ты смотришь стеклянными окнами в мои стеклянные глаза… Ты помнишь, сколько мне лет? Сколько лун миновало надо мной с тех пор, как мы расстались? А ты помнишь, как это началось? Как впервые я сказала: «Боюсь, мама»? И двери закрылись за мной, и мой возраст был возрастом Джульетты…
И не знала я другой жизни – лишь клетка, запертая со всех сторон… «Я не сплю ночей, я поднимаюсь рано по утрам в бреду, когда всех на свете хочется послать от усталости! Никто меня не понимает. Это ужасно! Я вынуждена сидеть допоздна со своими уроками, о бог, один ты знаешь, что я так боюсь темных ночей, когда все ложатся спать, а я сижу до заговенья; я боюсь, страшно боюсь сидеть одна, боюсь темноты, боюсь невидимого присутствия… кого-нибудь. А потом я засыпаю, но часто прихожу в себя от кошмаров, которым нет конца; они терзают мой разум, а мне так страшно, о, ты один знаешь, Иисус, как мне бывает страшно… Десять лет одно и то же, одно и то же… Я не вижу мира, я ничего не знаю, но хуже всего, что желая перемен, я боюсь их».
Взгляд в мир! И какая сила пробила твои камни… Я бы жила в затворниках… Ждала бы логического конца, испила до дна свой наркотик… И все равно, кстати, что логическим завершением наркомании становится смерть…
Молодость моя, зачем ты сгубила мне душу? В тот год я стала извращаться и слушать музыку. Какая-то бешеная ответная реакция – на что? – скажи мне! Тебя ли я защищала, белое мое здание, пытаясь голову с инстинктами утопить в ужасе – или уже во власти была того, что просыпалось изначально дурным?! Я тогда еще знала: все это, под видимостью перемен, в полном противоречии с самой собой, есть оторва, уход от действительности, от обыденности, от бедности…
Молодость, скажи, зачем ты сгубила меня так жестоко? Зачем ты своей собственной жизнью жила во мне? Или я виновата? Или громада вечная, что надо мной раскачивается в вечных каплях слез? Я была старой, я помню… На обрывке какой-то лекции писала строки факта или жалобы – или просто так некстати, неудачно соединенные слова: «Я почти совсем старуха в шестнадцать с половиной лет, ведь безумие всегда…, всегда оставит след, посмотришь – а в мозгу разруха…»
И ты возродилась, молодость, в каком-то импульсе – отравленная, взбешенная – вырвалась наружу, пробив во мне целый тоннель, и унесла, уничтожила в ярости своей и революции то единственное, которое еще роднило меня с homo sapiens.
Жутко, когда блестящие от животной страсти обвинять пары человеческих-волчьих глаз приближаются к тебе и грубый голос выносит приговор: «Она еще и лесби!» – «Неправда! – кричит Гордость слабо, но отчаянно. – Что это вы определяете так низменно?! Никто не просил вас судить! Я просто люблю ее, и никто, и ничто, и никогда… НИКОГДА ее у меня не отнимет!»
Я извратила тебя, молодость, я деградировала тебя – и ты выросла такой, как у тебя получилось, как тебе удалось… Но в истерзанной, вырожденной своей сущности ты уже не смогла… любить нормально, … как люди нормальные любят…
Здание, здание… Смотри стеклянными окнами в стеклянные мои глаза…
