Длительные отношения с нарциссом: стратегии выживания
Я прожила в браке с перверзным нарциссом двадцать пять лет, при попытке сепарироваться географически мой бывший муж решился на мою утилизацию, поменяв меня на ждулю, которая была уже достаточно выдрессирована за 3 года тайных отношений по типу off-again-on-again. Историю моей любви с нарциссом я рассказала в моей первой книге «Нарцисс: инструкция по применению». В этой книге я расскажу о стратегиях выживания в длительных отношениях с нарциссом, которые были выработаны мной интуитивно. За двадцать пять лет я не прибегала к помощи психологов, и сама находила пути решения проблем, постоянно возникающих при взаимодействии с психопатом, так как я не до конца понимала, с кем имею дело. И только в процессе утилизации я смогла классифицировать его манипуляции правильно. Именно поэтому я потратила много сил впустую. Нарцисс не позволит сепарироваться безболезненно, это будет его месть за выход из-под контроля. Несмотря на успешное применение стратегий выживания за столь долгий период, моя психика сильно пострадала, те эмоции, которые я годами подавляла в себе, чтобы минимизировать конфликты в семье, при утилизации вырвались наружу, и мои деструктивные действия по отношению к себе продолжались несколько месяцев. Это было подобно урагану, который сметает всё на своём пути. От моей ярости пострадала новая жертва, вина которой была всего лишь в том, что в силу своей дефицитарности она угодила в паутину жестокого манипулятора. Поэтому, по моему мнению, подобные стратегии выживания, которые описываются в руководствах психологов и которые были нащупаны мною интуитивно, не могут быть рекомендованы жертвам нарциссов, настроенным на длительные отношения с ними. Ни к чему хорошему это не приведёт.
Глава первая. Этапы идеализациии обесценивания.
Этап идеализации можно сравнить с первыми уколами наркотического вещества. Именно тогда нарцисс подсаживает вас на иглу, с которой сложно соскочить, когда первый кайф сменится тяжелой физической и эмоциональной зависимостью.
Идеальная жертва.
В руководствах по психологии отношений с нарциссами часто пишут, что они выбирают в партнёры ярких эмоциональных, эмпатичных личностей. Именно такие люди будут давать им необходимый ресурс. На крючок этих жестоких манипуляторов попадаются люди, не дополучившие в детстве родительской любви. В моём случае сказать, что мой муж меня специально выбирал нельзя. Напротив, своего мучителя я выбрала сама. Предыдущий опыт двухлетних отношений с абьюзером ничему меня не научил. В желании вырваться из токсичных отношений я угодила прямиком к самому жестокому типу манипуляторов. На самом деле нарцисс довольствуется тем, что может получить, и моему просто сильно повезло.
Я выросла без отца с холодной матерью, которая предъявляла мне непомерные требования во всём: в учёбе, в детских играх, в быту, сама она при этом не являлась примером того идеала, к которому она стремилась в воспитании меня, за исключением идеального порядка в квартире. До подросткового возраста я любила свою мать и отчаянно нуждалась в ней. Но она с завидным упорством держала дистанцию, особенно это проявлялось на людях. Прильнуть к матери, например, в гостях, будучи ребёнком, я не могла. Дома «воспитание» заключалось в перманентном стыжении и сравнивании с другими хорошими девочками. Любые попытки получить ласку грубо прекращались словами: «Не лезь ко мне, я гриппую» или «Не лезь ко мне, я этого не люблю». Когда мать меня ругала, это продолжалось часами, она повторяла одно и то же по сто раз и никак не могла успокоиться. А потом через несколько месяцев после проступка она могла напомнить мне о той давней выволочке в связи с моим новым проступком. Начиная лет с пяти, я стала бояться свою мать. Чтобы хоть как-то выжить я научилась врать, изворачиваться и притворяться, имитировать ту саму хорошую девочку, идеал, который был не достижим. Но всё равно я не могла удовлетворить свою мать. Не знаю, насколько она сама верила в мою глубокую порочность, возможно, с её стороны это была такая игра для устрашения. Но мне кажется, что она искренне страдала от моей беспутности. Хотя училась я всегда хорошо, с уроками справлялась самостоятельно, в детском саду и школе была любимицей воспитателей и учителей, на родительских собраниях меня неизменно хвалили. Мать моя была от рождения тупой, когда я примерно в 7 классе нашла её аттестат и увидела там тройки в ряд, то была неприятно поражена тем, что моя мать троечница, и сразу возник вопрос, почему она всегда недовольна мной. Важным аспектом «воспитания» было приучение к порядку. Тут, конечно, моя мать была безупречна и могла являть положительный пример. За разбросанные вещи меня жучили и тыкали носом ежедневно. Причём, это не было просто замечание, она заводилась примерно минут на тридцать-сорок, вплоть до взрослого состояния я была «чушка», это было моё второе имя. Вторым важным моментом «воспитания» во мне хорошей девочки было внушение мне, что я некрасивая, потому что, собственно, не в кого, сама она некрасивая, отец и вовсе урод-бурят. Моя бабушка по отцу происходила из тунгусов, поэтому у отца была ярко выраженная азиатская внешность. Мне передались только широкие скулы и миндалевидный разрез глаз. Иногда мать признавала, что я всё же умная и это было мне в утешение за мою некрасивость: «Зато ты умная» говорилось мне в ответ на моё нытьё в подростковом возрасте, о том, что я некрасивая. Половое созревание было сильнейшим ударом для матери. У неё возникло физическое отвращение ко мне. Я это чувствовала подспудно, поэтому изобразила неведение и горе, когда у меня начались месячные, потому что если бы я хоть чем-то выказала свою осведомлённость и радость, то, скорее всего, получила бы не по-детски, возможно, даже физическую расправу. Мои подозрения подтвердились, когда моей двоюродной сестре хватило ума рассказать мне уже во взрослом состоянии о том, что, когда у меня начались месячные, моя мать сказала, что я ей опротивела. Ближе к окончанию школы начались разговоры о важном, что ни о какой любви в таком возрасте не может быть и речи. Поэтому я имитировала полное безразличие к мальчикам. Тон в разговорах с матерью всегда был угрожающий, любой диалог она обычно начинала со слов: «Ну ка!». Если я ничем не огорчила свою мамочку, обычно наш разговор с ней был короткий, она спрашивала, чем сегодня кормили в школе и всё. Если я начинала рассказывать о том, что было в школе или про девочек, она грубо прерывала меня, говорила, что ей это неинтересно слушать или начинала петь, и я затыкалась. Со временем я научилась молчать, я много читала, поэтому общение с матерью свелось к минимуму. Она удостоила меня быть своей собеседницей, только уже когда я училась в институте, стала рассказывать про своих коллег и знакомых, и даже интересоваться моими институтскими историями, правда, иногда я ловила её на том, что она не помнила о том, что я ей рассказывала, в ответ на моё удивление, она говорила с нажимом на слова; «Ты мне не рассказывала!». С раннего детства во мне культивировали гиперответственность и чувство вины, этим занималась не только мать, но и все многочисленные родственники. Тот факт, что она воспитывала меня одна накладывал на меня особую ответственность и усиливал ожидание ответной благодарности в разы по сравнению с другими моими двоюродными братьями и сёстрами. Мать любила жаловаться на меня родне и воспитателям в детском саду. Болеть мне было нельзя, любые сопли сопровождались словами «Заболела!» с нескрываемой угрозой в голосе, то есть я понимала, что я виновата в том, что заболела и доставила тем самым мамочке неприятности. Болела я редко, ответственность за пневмонию в шестом классе тоже была целиком на мне, потому что я самовольно читала весной на балконе днём в отсутствие матери, а там был сквозняк. В детстве я очень любила смотреть на себя в зеркало, особенно, когда что-то рассказывала. Вся родня замечала эту особенность и всегда во время моих рассказов добрые родственники со смехом замечали: «А сама в зеркало!», мне было очень стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Я, пожалуй, была самым незаурядным представителем третьего поколения в нашей большой семье. У бабушки с дедушкой было восемь детей и восемнадцать внуков, и все они звёзд с неба не хватали. Я была очень активной, временами даже расторможенной, сказывалась травма, полученная во время стремительных родов, излишне болтливой и артистичной. Невнимание матери дома я с лихвой компенсировала в школе, где приветствовалось участие во внеклассных мероприятиях. В подростковом периоде я практически перестала смотреться в зеркало, мне было невыносимо смотреть на своё лицо, и чтобы лишний раз не расстраиваться, я избегала зеркал, особенно в школе. Чего не скажешь о моей красивой прихохлённой подруге. На перемене у неё был обязательный ритуал, сходить к зеркалу и посмотреться, я была вынуждена стоять с опущенным лицом и ждать её. До 16 лет я была палка палкой, и только к окончанию школы у меня сформировалась хорошая стройная фигура, я была тонкокостой длинноногой со стандартными параметрами сорок четвёртого размера, который мне удалось сохранить до пятидесяти лет безо всяких усилий. Мать моя тоже всю жизнь была стройной, но всегда страдала от своей худобы. В восьмидесятые были в моде другие каноны красоты, женщина должна была быть в меру упитанной. Поэтому, слава Богу, относительно моего телосложения у меня никаких комплексов не было, я уже вовсю смотрела журнал «Burda moden» и понимала, что ничем не отличаюсь от девушек в журнале. В институте на первом курсе я влюбилась в однокурсника, который поразил меня на вступительном экзамене по биологии своей красотой, и это было взаимно, правда, быстро закончилось, у мальчика были совершенно жуткие комплексы и тараканы в голове, несмотря на его кинематографическую внешность, он был похож на Ивара Калныньша. Оглядываясь сейчас назад, все мои три влюблённости были в психопатов, что не может не настораживать, видимо, меня они больше возбуждали, чем здоровые мужчины. В институте комплексы по поводу внешности стали отступать, но я всё ещё думала, что нравлюсь парням, потому что со мной весело. Хотя я еще и в школе понимала, что мать или врёт мне по поводу моей внешности злонамеренно, либо просто не разбирается в красоте. На самом деле моя мать проецировала свои комплексы на меня. В молодости она в женихах как в сору рылась, но выбрала моего отца, видимо, он увлёк её своей учёностью, в отличие от остальных деревенских кавалеров. Отец ушёл от неё, когда она была на сносях после двух лет брака, оставив её со своими родителями. Понятно, что при таких обстоятельствах моего рождения, даже учитывая тот факт, что эта беременность была желанной и долгожданной, она просто физически не могла меня полюбить. Могу себе представить, как пострадала её самооценка, эта травма повлияла на её последующие отношения с мужчинами, она просто от них отказалась. И этот вынужденный целибат сделал из меня суррогат сексуального партнёра. Мать ничего не делала для моего развития. У меня только были хорошие игрушки и всё. Читала я всё, что под руку попадёт безо всякой системы, к окончанию школы я поняла, что все знаковые детские книжки прошли мимо меня, и навёрстывала в старших классах по составленному мною списку. Меня никуда не возили дальше небольшого городка в соседнем регионе, там у нас жили родственники, и все эти поездки были материным шопингом, а я таскалась за ней целыми днями по магазинам в поисках дефицита, причём, мы практически ничего не покупали. Моей мечтой было попасть в мавзолей Ленина и на море. Жили мы в жутком шахтёрском посёлке, никаких развлечений кроме кинотеатра и кафе мороженого, в котором не было. Поэтому моё воспитание состояло из материного гнобежа, книг и бесед с учителями, с которыми я подружилась в старших классах. В четвёртом классе я слёзно вымолила музыкальную школу, мать сказала, хорошо, но только не пианино, оно дорого стоит, и нам некуда его поставить. Я пошла учиться играть на баяне. На целых пять лет музыкалка стала моей отдушиной, хотя играть я так и не научилась. Там была элитная тусовка из тех самых хороших девочек и мальчиков, мне нравилось это ощущение избранности, тишина, прерываемая звуками, извлекаемыми учениками из инструментов из-за дверей классов, интеллигентнейшие преподаватели. Тем не менее, из материного дома я вышла вполне открытым весёлым человеком, склонным к творчеству и с большими амбициями достичь успеха. Я не знаю, под влиянием ли материной тирании или просто я такая родилась, у меня сформировались некоторые нарциссические черты. Сколько я себя помню, у меня было внутреннее ощущение собственной исключительности, свою дальнейшую жизнь я себе представляла блестящей, хотя никаких предпосылок к этому в нашей с матерью жизни не было. Мать, наоборот, стремилась всячески принижать нас, когда я рассказывала о красивой мебели, которую я видела в гостях или о мутоновой шубке своей одноклассницы, мать говорила: «Нам за ними гнаться не надо». А ведь я просто хотела, чтобы она разделила моё восхищение. Хотя сейчас я понимаю, что жили мы материально неплохо, у отца была хорошая зарплата и алименты, которые получала мать, были равны её зарплате, а она у неё тоже была неплохая. Она работала бухгалтером в торговой организации, и видимо, им платили премии от продаж. Мать транжирила деньги бездумно, важной статьей расходов было питание, она имела доступ к дефициту, поэтому в то время как обычные граждане простаивали часами в очередях в продуктовых магазинах, она таскала дефицитные продукты коробками (итальянские спагетти, индийский чай, болгарские компоты из фруктов, мармелад), то, что не доели без сожаления выбрасывала на помойку, так, например, она поступала с курицей, зажаривала её целиком, крылья съедала сама, ножки отдавала мне, остальную тушку несла на помойку. Даже я при наших с мужем неплохих доходах не могу себе этого позволить. Поэтому, когда моя мать рассказывает мне о том, как мы бедно жили в советские времена, я напоминаю ей про курицу. Много денег она тратила на обустройство квартиры, причём она никогда не могла насытиться, как только она закрывала очередную хотелку, у неё появлялась следующая. Она вечно была в кредитах. Мать резала ковры на полоски и покупала новые, без конца переклеивала обои, меняла занавески. В девяностые она не пошла в отпуск, взяла компенсацию, чтобы купить новые шторы, причём этими шторами она завесила не только окна, но и дверные проёмы, я тогда купила по её заказу двадцать пять метров портьерной ткани. При этом я жила впроголодь, когда училась в институте. Что касается одежды и обуви, то тут мать жила по принципу: лишь бы тело прикрыть. У неё была одна плиссированная юбка и пара джемперов, летом она ходила в той же юбке и в рубашке. На зиму она покупала пальто с воротником из песца, через две года меняла его. Первую шубу она купила себе в пятьдесят с лишним лет. Меня одевали по тому же принципу. В детском саду у меня было много красивой одежды, потому что мать не могла допустить, чтобы я появлялась в общественном месте, одетой как попало. Когда я пошла в школу, она вздохнула с облегчением, школьная форма заменила мне наряды. Когда я пошла в музыкалку, то тут уже понадобились приличные платья, и у меня появились пара шерстяных платьев, которые были подарены родственниками. В подростковом возрасте я страдала от отсутствия джинсов, кроссовок и куртки Аляски. На субботнюю дискотеку в школе пойти было не в чем, матери было плевать, потому что я вполне могла обойтись и без этой части школьной жизни. К тому времени я уже научилась шить на уроках домоводства, хотя и раньше тайком вытаскивала швейную машинку и пыталась её крутить, но я элементарно не умела заправлять в неё нитки. Просить мать научить меня шить, было дохлым номером, потому что я не должна была ничего уметь, иначе количество поводов, по которым меня можно было ругать и стыдить, резко сократилось бы. Мать запрещала мне делать какую-либо работу по дому, чтобы потом было чем попрекать: «Ты не приучена к труду!», в таких случаях, как это ни парадоксально, она употребляла пассив. Кто должен был ещё приучить меня к труду кроме неё, учитывая наличие только одного родителя, непонятно. Периодически мать делала ревизии в магазине уценённых товаров, и тогда у нас появлялись хорошие ткани, из которых мне можно было шить на уроках домоводства. Всё, что я шила мать критиковала, говорила, что я только ткань порчу. Вязать я научилась перед первым классом, когда сидела летом со своей двоюродной сестрой, она была в декрете, но вязать мне было не из чего. Я помню, как выклянчивала моток бордовой шерстяной пряжи, и покупатели, стоящие рядом улыбались от удивления, что такая маленькая девочка просит купить пряжу. Что я только не принималась вязать из этого мотка, который мне мать, всё-таки купила, и ничего не выходило, потому что пряжи просто было мало. Когда к нам приходили гости, видели меня за вязанием, то удивлённо спрашивали: «Она у тебя вяжет?», мать отвечала: «Да что-то путает». При этом по дороге из музыкалки я фантазировала, какие у меня будут наряды, когда я заживу взрослой жизнью, я шла одна, и мне нужно было чем-то себя занять. Учась в институте на первых курсах, я донашивала то, что у меня было на выходе из школы, мне тогда к выпускному справили мало-мальски приличный гардероб, что-то было сшито на заказ, что-то куплено по великому блату, а что-то даже в коммерческих магазинах, которые тогда начали появляться. К окончанию института я уже изрядно поизносилась, тогда у матери действительно денег хватало только на пропитание и аренду жилья. Но на старших курсах я пошла работать, поэтому обзавелась кое-какими модными предметами гардероба и косметикой, шить и вязать я не переставала, деньги, сэкономленные на еде, я могла потратить на пряжу и ткани. У меня в отличие от многих моих подруг не было никогда нищенской психологии, я никогда не жалела денег на себя и совершенно не умела экономить. Таким образом, мой муж познакомился с целеустремлённой, красивой, модной в меру своих возможностей мечтательницей, которая жаждала большой любви и идеальных отношений. Я уже обрела некоторую уверенность в себе и не сомневалась в собственной привлекательности. Тем не менее, слушать похвалы своей красоте я была готова вечно, потому что предыдущий бойфренд не считал меня красивой и не скрывал этого с самого начала.
