Такие истории, казалось бы, происходят с каждым,
стоит лишь уметь их подмечать.
Календарь перевернулся на 4 декабря, а это значит, что уже полмесяца почти каждый день шел снег, засыпая полу-облетевшие деревья, не успевшие еще до конца скинуть свой осенний наряд, укрывая крыши домов и весь свет белым пушистым мхом. Все затихало и замирало, и я чувствовала это, и знала, что папа тоже чувствует: мы оба иногда стояли у окна и смотрели, как падает пушистыми огромными – размером с голову! – хлопьями снег, превращая все живое в немного замер(з)шее, нерасторопное и плавное, такое, как и он сам. Птицы ютились в крышах домов и укрывались от холодов, постукивали в потолок жителям девятых этажей и периодически курлыкали, будто спрашивая друг у друга, не замерзли ли. Ветви качались тише, и весь мир погружался в дремоту.
Днем я часто влезала на подоконник, прислонялась к холодному окну щекой и смотрела снизу вверх на летящие плавно снежинки, сцепившиеся вместе в почти что снежки. Мне было немного жутко от того, какие они огромные, и сколько в них какой-то волшебной, таинственной силы. А уже вечером, вместе с папой, мы видели, как в фонаре кружится метель, а вокруг темным-темно, и папа рассказывал, что наши самые заветные и сокровенные мечты так же подсвечиваются в темноте, чтобы Великий Исполнитель Желаний мог их заметить. Только таких фонарей миллионы, и надо сильно-сильно захотеть, чтобы из всех желаний он заметил и исполнил именно твое.
Постояв так какое-то время, мы с папой заговорщически переглядывались, и я точно знала, что сейчас будет. Папа пойдет варить какао – ароматное, с такими специями, что и название не выговорить: кориандр, корица, мускатный орех… Огоньки тогда еще не горели на окнах, но скоро они должны были идти их вешать – разноцветные, всех цветов, как карамельки, переливающиеся, будто картинки в калейдоскопе. Я воображала, что они живые, как и снег, и своим сиянием оживляют тот замороженный, схваченный в лапы зимы, мир. Снежинки тоже подсвечивались и танцевали, и я думала: «Наверное, и у них есть свои желания… как жаль, что они такие маленькие и их фонарики мечты горят слабее наших».
– Пап, – спрашивала я, пока он готовил какао на кухне, – а зачем вешать на окна гирлянды?
– Лучше спроси у бабушки, она знает целую историю. Я могу только кратко рассказать.
– Скажи кратко! Скажи!
– Ну если совсем кратко, то чтобы Дед Мороз заметил твое окно, и захотел в него заглянуть. Чем разноцветнее гирлянды, тем больше шанс, что твой подарок окажется под елкой в новогоднюю ночь ровно в полночь. А чем раньше повесишь, тем чаще он будет заглядывать. Хотя вообще мне кажется, дед мороз везде и сразу.
– Как это, пап? Я же не могу быть везде и сразу и всегда..
– Вообще-то можешь, но не в этой вселенной. А вот дед мороз может всегда. Никто про это не говорит, но я-то знаю, какой магией он пользуется. Он бы не успел разнести все подарки всем детям на свете за одну ночь, если бы не был везде и сразу. Он же дух.
– Дух? Как леший?
– Да, почти как леший. Но ты меня не рассекречивай, я тебе об этом не говорил. А то найдут меня стражи секретных знаний, и тогда всем нам несдобровать.
– Я никому не скажу!
Все казалось волшебным и радостным в эту зимнюю пору, и во всем чудились чудеса. Утром я выбегала из дома, чтобы покататься на ледянке с горки. Почти каждый зимний день начинался с каши и мыслей о том, как сейчас я пойду во двор к ребятам и мы вместе, втроем, вчетвером, вдесятером на картонке, будем кататься с горки, и падать в снег, и лепить снеговиков, и играть в снежки. И вот, разогнавшись быстрее всех, я вдруг заезжала в сугроб, не успев вдохнуть, и снег летел в лицо, оседая пушистыми морозными каплями, сразу так много, что трудно становилось дышать и видеть и, протирая глаза и наконец вдыхая полной грудью, я принималась хохотать. А за мной на санках летел Мишка, и кричал «ээй! берегись!», и приходилось отпрыгивать в сторону, чтобы спасти себе жизнь. Коленки болели, если садиться на них, когда скатываешься, потому что под снегом ни с того ни с сего появлялись кочки, и я резко подлетала, а приземляться с такой высоты было жуть как страшно! Зато из-за них можно было поехать дальше всех и смотреть, как все мальчишки останавливаются раньше, не доехав до меня. Не хватило силы! Так мы могли кататься целый день, то по одному, то по несколько, то паравозиком, цепляясь за куртки или ручки ледянок, и кубарем скатываясь с горы, но иногда нам надоедало, или коленки начинали совсем болеть, и тогда кто-нибудь вдруг лепил гигантский снежок и запускал в другого, обычно Никита нападал на Диму, а мы все смеялись, как весело он упал. И тут начиналась перестрелка – мы принимались лепить баррикады, разделялись на команды и обстреливали друг друга, укрываясь от ударов в тылу, в засаде, за каменно-снежной стеной. Снежки летели один за другим, и кому-то попадало по голове, кому-то по руке, а мне, как всегда, прилетало за воротник куртки, и по всему телу пробегала дрожь, смешиваясь с привкусом поражения. Это была игра не на жизнь, а на смерть. Кто-нибудь обязательно уходил, рыдая, – не столько от боли, сколько от холода и обиды.
