А все-таки непонятно, что есть красота – сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?
Но только в глобальном смысле Майя этого не понимала, в обычном же, относящемся к собственной внешности житейском смысле ей было понятно: если и мерцает в ней что-то, могущее называться красотой, то сосуд, в который заключен этот огонек, закрыт очень плотно.
Но что же, как есть, так есть. Да и не слишком она об этом задумывалась. Так – на мгновение мелькнуло в сознании, как отражение в зеркале, когда выходила из комнаты.
В замкнутом пространстве гостиницы, устроенной в отремонтированной питерской коммуналке, было такое очарование, что даже на улицу выходить не хотелось. Разве что на полукруглый балкон.
С него Майя вчера не могла уйти до позднего вечера – смотрела сверху на Басков переулок и думала о том, что в здешней жизни не было перерыва. Стремительный пушкинский, мрачный достоевский, серебряный, серебряновечный Петербург, раздрай революции, мертвый ужас блокады – ничто из этого не являлось перерывом между чем-то и чем-то, пустым провалом, все было частью какого-то огромного целого. И все в этой квартире – камин с эмалевыми изразцами, массивный обеденный стол с гнутыми ножками, темный дубовый комод в прихожей – тоже было одно, общее с Басковым переулком внизу и с Невским проспектом невдалеке за домами.
Только Петербург вызывал у Майи такие мысли. То есть если смотреть шире, то не только он, конечно, Париж тоже не казался ей прерывистым, и даже эклектичным не казался, хотя состоял из тысяч разнообразных частностей. Но в России – Петербург единственный. Потому она и любила сюда приезжать.
Завтрак сегодня готовила Ольга Цезаревна, старшая из сестер, которым принадлежала гостиница. С вечера Майя попросила сварить ей кашу, и сейчас, ровно в десять утра, Ольга Цезаревна перемешивала в тарелке сухофрукты перед тем как поставить овсянку на стол. На маленькой плитке перед ней, кроме ковшика с овсянкой, стояла сковородка, на которой потрескивала глазунья, значит, еще не все постояльцы разошлись по своим делам, кто-то просыпается даже позже, чем Майя.
– Хорошо спали, Маечка? – спросила Ольга Цезаревна. – Ветер и ветер день и ночь. Мы-то привыкли, а гости жалуются.
– Я тоже привыкла, – сказала Майя. – Я же всегда в апреле приезжаю.
– Москвичам обычно все не так.
Майя улыбнулась, ничего на это не ответив, и придвинула к себе тарелку. Как она любила эту маленькую гостиницу! Завтрак здесь был настоящим завтраком – из-за вот этой кремовой скатерти с мережкой, и булочек-улиток в сухарнице под кружевной полотняной салфеткой, и тонких фарфоровых чашек с рисунком из бледных роз, и блестящего медного кофейника. Все это, конечно, и дома можно себе устроить, но разве станешь? Что-то нарочитое есть в тщательном устройстве жизни лично для себя; может, глупо, но Майя думала именно так.
Вечерами за общим обеденным столом можно было сидеть допоздна, читая или рисуя. Скатерть снималась, посередине стола ставилась лампа, такая же медная, как кофейник, и с зеленым стеклом, а ходики постукивали так, что уйти из комнаты, осененной этим мирным звуком, было просто невозможно. Майя считала, что ее работоспособность в Петербурге повышается втрое именно от того, что так легко ей сидеть над работой допоздна.
– Доброе утро, Арсений Владимирович.
Вот для кого, значит, приготовлена глазунья. Удивительно. Впрочем, вкусы у людей бывают самые неожиданные.
Удивляться вообще-то следовало не тому, что вошедший в столовую постоялец ест на завтрак незатейливую яичницу, а тому, что он вообще поселился здесь. Медный кофейник и зеленая лампа – это, конечно, и стильно, и утонченно, но все же гостиница-то самая простая и нет в ней того лоска, который уважают мужчины в дорогих английских костюмах. Впрочем, взгляд у этого Арсения Владимировича, кажется, вполне интеллигентный.
Пристально рассматривать постороннего человека Майя не стала бы, но в этом и необходимости не было: не только взгляд, но и облик, и наклон головы – все это говорит о человеке так много и так быстро, что даже художником быть не обязательно, чтобы уловить суть.
Он поздоровался с хозяйкой, сказал «приятного аппетита» Майе и сел напротив нее за стол. Ольга Цезаревна поставила перед ним тарелку с яичницей и ушла.
– Кофе? – предложил он Майе.
– Пока не надо, спасибо, – ответила она. – После каши выпью.
– А я с него начинаю жизнь. – Он придвинул к себе кофейник. – Особенно здесь. Всем бы хорош этот город, если бы не погода.
Разговор о погоде отлично подходил к завтраку. Даже не разговор, а реплики. Они составляли такую же естественную часть этой комнаты, как причудливые цветы и птицы на каминных изразцах.
В столовую заглянул Шиша, маленький фокстерьер.
– А, привет!
Арсений Владимирович взял с тарелки розовый кружок колбасы и положил перед Шишей на пол.
– Ольга Цезаревна не разрешает его кормить, – предупредила Майя.