Глава I
Новгород – сам себе господин
Узнав о смерти последнего любимого сыночка Федора, Марфа Борецкая будто оцепенела. Чуяло ее сердце, чуяло с самого того момента, как его арестовали и отправили в Москву, что быть беде, что не вернется ее кровиночка домой. Сердце-то подсказывало, а разум не соглашался, мол, преувеличиваешь опасность, смягчится государь Московский серебром новгородским да отпустит своих пленников. Тайно посылала в Муром, к месту заточения сына, слуг верных, они узнали лишь, что Федор постригся в иноки, и ему по такому случаю позволили жить не в тюремном подвале монастыря, а в келье, но все-таки под охраной. Еще будто бы слышали ее разведчики, что нездоров он, крепко застудился в холодных сырых казематах. Но, все же, надеялась Марфа, что выдюжит сын, ведь крепкие у нее были дети, здоровые, когда и случалась простуда, так в три дня все улетучивалось. Да вот не выдержал…
Месяц не выходила вдова-посадница из своих комнат, месяц не хотела видеть никого из посторонних. Даже сам владыка Новгородский получил от ворот поворот – его посыльному сказали, что Марфа больна и никого не принимает. Правда, деньги на помин старшего сыночка прислала немалые. Однако все ж, осерчал Феофил. Считал, что теперь самое время Марфе с духовником пообщаться, причаститься и покаяться. Ведь и ее вина есть в смерти сына! Но, видно, каяться и долго себя винить посадница вовсе не собиралась.
Так оно и получилось. Обходилась Марфа тот месяц своей домашней молельней да прямым общением с Богом. Молча, принимала еду от прислуги прямо в дверях, снова запиралась. Горе свое хотела переболеть в одиночку, без свидетелей. Молилась и думала, снова молилась, пока, наконец, не потекли спасительные слезы, принесшие облегчение. И тогда снова пожелала видеть архиепископа.
Феофил, бросив все свои немалые дела, тут же примчался в богатый марфин терем в Людином конце на Софийской же стороне, благо это находилось совсем рядом с детинцем, с его собственным архиепископским дворцом. Его маленькая крытая кибитка с зашторенными окнами провезла его с владычного двора по улице Епископской через Спасские ворота по Новому мосту мимо дворов Тучи и Овина прямо к Марфиным хоромам. На улице расцветал май, и его запахи пьянили даже престарелый, закаленный постами и воздержаниями организм владыки. Знал он свой маленький грех – тайную симпатию к Марфе, но и знал также, что замолит его, ибо Господь милосерден к маленьким человеческим слабостям.
Марфа не стала скрывать от владыки своих черных мыслей, того, что надумала за месяц затворничества.
– Я буду мстить Ивану Московскому до последнего дыхания за моих детей. Мне терять больше нечего.
– Как же нечего? – проникновенно глядя на похудевшую свою духовную дщерь, ласковым голосом возразил Феофил. – У тебя богатство несметное, у тебя есть внук-наследник, ниточка от твоего Федора, продолжение его. Неужто, ты захочешь и его опасности подвергать?
– Он дитя, его Иван не посмеет тронуть, постыдится с малым воевать. Если отстоим свою вольность, может быть, и с помощью Казимира, свободным человеком, хозяином мой Василек останется. А коли повесит государь Московский ярмо на вольный Новгород, сделает нас своими холопами, так и внучек мой будет холопом жить, если пожелает. Как все. А мне терять нечего. Неужто я бояться и прятаться буду, когда сыновья мои за вольность земли родной сгинули? Мне обратного пути нет.
Архиепископ Феофил наслаждался видом похудевшего взволнованного марфиного лица с яркими зелеными глазами, которые делали неприметными выступившие морщинки. Владыка полностью разделял ее порыв к свободе, и сам вовсе не хотел терять ту полную и неограниченную власть, которую имел на обширных новгородских просторах и в которой все более укреплялся. Но его врожденная и приобретенная на длинном пастырском пути осторожность и выдержанность не позволяли ему столь открыто говорить о своих чувствах и замыслах. Он, конечно же, полностью доверял Марфе, но она была слишком открытой и несдержанной, могла проговориться при посторонних не только о себе, но и о других, накликать беду на всех. Кроме того, знал владыка, что и у дверей есть уши, а в городе у великого князя полно соглядатаев, сторонников и просто доброхотов, которые всегда готовы услужить сильнейшему. Именно потому предпочитал действовать Феофил неслышно и невидимо, через особо доверенных своих помощников, не оставляя следов и записей. На людях же выступал миротворцем и даже среди единомышленников, какой представлялась ему Марфа, сердца своего не открывал. Оттого чуток охолодил ее:
– Терять всегда есть чего живому человеку, – молвил он все тем же ласковым, умиротворяющим голосом, будто мать, наставляющая шаловливого ребенка. – Я понимаю твое горе и стремление отомстить. Только не по-христиански это, дочь моя. – Архиепископ на всякий случай оглянулся на дверь и еще тише продолжил: – Да и что можем мы сделать, если сила на стороне Иоанна? Он под свои знамена в месяц всю Русь поднимает, когда ему это необходимо. Наша отчина, Псков, и та ему в рот смотрит, царем и государем величает. Да и понятно! Кто их последние годы от немцев – ливонцев, от литовцев обороняет? Он. А мы со своей вольностью и оружие-то скоро разучимся хорошее изготовлять.
