Под вечер прибежала взволнованная Анисья в наброшенном на плечи тулупчике и сбившемся платке. Вера мыла посуду после ужина в большой лохани, глянула на белое Анисьино лицо и застыла у печки, только с рук грязная вода капала.
– Идут! Эти… из продотряда!
– Матерь Божья! Полинка, поди с Лёшей поиграй в комнате, – поспешила она спровадить младших подальше от греха.
– А можно твои бусы взять? – оглянулась в дверях Полина.
– Бери, бери… Ну, что там слышно?
– В Окунёвке они пока… – Анисья тяжело опустилась на лавку и перевела дух. – Сегодня, поди, уже не придут, а завтра с утра пожалуют. Много солдат, все с оружием… Ты хлеб спрятала?
– Н-нет…
– Так что же ты? – досадливо поморщилась Анисья, даже кулачком по столу пристукнула. – Ждёшь, когда последнее отберут? Весной что сеять будешь?
Вера стала белой как полотно:
– В прошлом годе у нас не брали.
– И у нас не забрали, а сейчас, сказывают, у всех берут!
– Да ведь не всё же отбирают…
Отбирали-то не всё, оставляли сколько-то на посев, сколько-то на прокорм семье, но… Крестьяне перестали сажать больше, чем требовалось – толку спину гнуть, если всё одно забирают? – и тогда продотряды, с которых трясли план, изымали совсем не лишнее. За пуд ржаной муки платили семьдесят семь рублей, за пуд пшеничной – восемьдесят шесть, но разве это деньги? Курям на смех. На рынке зерно и мука стоили куда дороже. Кончится свой хлебушек – новый не укупишь. Поэтому припрятывали, чтобы не протянуть ноги. Если находили спрятанное, то забирали уже безо всяких денег. И не только зерно, но и картошку, яйца, мясо, птицу, но главное – хлеб. Прежде чем посылать продотряды, с населением проводилась разъяснительная работа. Мужики и бабы слушали, мрачнея лицами, а дома давали волю чувствам:
– Ишь чего! Мягко стелют, да жёстко спать!
Агитаторы зачитывали газету, где был нарисован пузатый мужик в жилетке и лаковых сапогах, сидящий на мешках с мукой, чем-то похожий на Ульяна Петровича. Волосатыми толстыми руками он загораживал своё добро. До чего противен был этот похожий на паука мужик, даже надпись у него над картузом подтверждала: «Хлебный паук». У такого-то не убудет: эвон сколько мешков, у Сапожниковых столько сроду не водилось. В будние дни, поди, белые булки с изюмом трескает.
Агитаторы уехали, оставив после себя расклеенные по стенам сельсовета плакаты. Яшка с Ванькой подходили поглазеть на них.
– «… Отдашь ли ты во власть голода рабочих, кующих оружие? Оставишь ли ты без куска хлеба детей и женщин?.. Никакой милости утайщикам хлеба!..», – шёпотом читал Ваня.
– «Выполнил ли ты, брат крестьянин, развёрстку? Спеши! Не медли!» – продолжил Яшка.
И баба на плакате, прижимающая к груди младенца в пелёнках, и рабочий в фартуке, и солдат, указывающий пальцем прямо на Яшку с Ванькой, смотрели, казалось, с укором. Хлеба! Хлеба! Всем нужен хлеб.
Вера запричитала:
– Да куда же мне прятать?
– Я знаю, – подал голос Яшка. На правах старшего сына и главного мужика в доме он никуда не ушёл и слышал весь разговор.
– Ну вот и ладно, – подхватилась Анисья. – Надо ещё Белкиным и Тараскиным сказать, побегу…
– Что ты придумал? – спросила мать, после того как закрылась за соседкой дверь.
– Около нужника закопать, туда, чай, не сунутся.
– Нет, сынок. Земля мёрзлая – не удолбишь, да и видно же будет, что копали. В лесу спрятать разве?.. Не ровен час, наткнётся кто-нибудь и заберёт.
Яшка подумал, почесал затылок и пошёл одеваться. В сарае нашёл лом да лопату, расчистил снег у нужника и, надев рукавицы, стал долбить ломом мёрзлую землю. Дело шло медленно. Яшка возился до темноты, а углубил яму всего-то на аршин. Что тут спрячешь, один мешочишко разве… Он притащил из амбара тощий мешок ржи, засыпал землёй и закидал снегом. Эх, видно… Одна надежда, что не сунутся солдаты к нужнику.
Яшка вернулся в дом. Мамка запихивала завязанные верёвками мешки в сундук и шкаф.
– Ты что, здесь в первую очередь искать будут.
– А куда же? – растерялась мать. – Что же за жизнь такая… Бьёшься-бьёшься, чтобы вас прокормить, самой ноги не протянуть, а толку нет.
Лёшка оторвался от уроков и сказал:
– Мама Соня велела несколько мешков ржи в угол амбара сложить, а в ларях муку не трогать, пусть там и остаётся. Они не заметят.
У Яшки от изумления глаза на лоб поползли.
– Вот балда! С тобой в прятки хорошо играть: даже искать не надо, сам на блюдечке подносишь.
– Вона! А помнишь, как ты меня летом целый час искал и найти не мог, а я в двух шагах стоял?
– И что?
– И то. Я тебе мысленно глаза завязал – ты меня и не видел! – торжествующе ответил Лёша.
– Так ты мухлевал? – ощетинился Яшка. – Никогдашеньки больше с тобой играть не буду.
– Тихо, детки, – мать не смогла сдержать улыбку, – сделаем так, как Лёшенька говорит.
***
Продотряд из тридцати человек прибыл в Василёвку рано утром. Мать в это время жарила лепёшки с припёком и увидела, как возле дома остановилась каурая лошадь с санями. Послышались чужие голоса и громкий стук в ворота.
– Хозяева, открывай!
Выгнулась дугой, зашипела испуганная Зайка. У Яшки чай затвердел в горле, он поперхнулся и раскашлялся. Мамка метнула быстрый взгляд на Лёшу, набросила тулуп и пошла открывать. В окно братья увидели, как во двор зашли двое молодых солдат в полушубках и с ружьями за плечами. Козырнули, поздоровались.
