Мы были непобедимы. Мы могли остановить любое войско, даже десятикратно превосходящее нас количеством, даже стократно. Может, и больше, но с большими силами мы не сталкивались, хотя я уверен, мы бы победили. Теперь уже не узнать.
Нас было двадцать шесть, рождённых с разницей в год, с каждым следующим всё сильнее, всё лучше. Старшие были несовершенными, но опытными, они помогали молодым оттачивать навыки управления своим телом и своей силой, меня учили все, я помню каждое слово, каждый урок.
Мы были несокрушимы в своей Цепи, каждый был звеном, ничего не стоящим в одиночку, но способным стать частью великой силы. Мы были… и вот нас нет.
Остался только я. Точнее, меня оставили. Наверное, как самого младшего, мне легче думать, что причиной было именно это. Они прикрывали наш побег, встали стеной между нами и нашими создателями, вросли в землю и образовали непроходимый Лабиринт, оставшись в нём навечно. Они не взяли меня с собой.
Мне приходится жить среди людей, хотя я не человек. Я до сих пор не знаю, что я такое, и мне не у кого об этом спросить. Единственное, что я знаю о себе абсолютно точно – я такой один, и это значит, что я ничего не стою, у меня не будет Цепи, а без Цепи я ничто.
Смысл жить я давно потерял, способ умереть так и не смог найти. Я был ничем, мне было никак.
А потом появилась она.
Полуосенний пасмурный вечер хмуро смотрел на людей, бегущих по грязным августовским улицам, смотрел свысока. Уставший за лето ветер лениво гнал вдоль набережной первые сухие листья пополам с мусором, озабоченные люди тащились домой, раздражённые после рабочего понедельника.
Таня шла домой, в большую, уже неделя как неубранную квартиру, шла быстро – дела не ждут! А дел много. Сначала прийти домой, разобрать две сумки с продуктами и разной необходимой мелочью, которую она прикупила по дороге домой, забрать детей из садика, потом приготовить ужин, накормить детей, выслушать все их насущные проблемы. Потом поругаться с мужем, если он, конечно, явится домой не позже одиннадцати, как вчера, когда прогулял с дружками почти весь аванс... Возможно, сегодня он прогуляет остатки, но это не так уж важно. Она уже привыкла рассчитывать только на свою зарплату, и давно не воспринимала всерьёз жалкие две купюры от Вити, протянутые с важным видом и словами: "На... Жратву купи, а не как всегда, дрянь всякую!"
Она вздохнула, запрокинула голову и попыталась отвлечься от тяжких дум... Серое небо не приютило взгляд, он скользнул вниз, на далёкий горизонт, к мутному предгрозовому морю, к маленьким рыбацким кораблям. Тяжёлые волны мерно накатывали на пустой пляж, катилась, подпрыгивая на ветру, забытая кем-то детская шляпка.
Обычно она шла с работы дворами, экономя время, но иногда, после особенно напряжённого дня, делала небольшой крюк, чтобы пройти по набережной. Солёный бриз, ласковый закат, нежный шёпот тёплого прибоя всегда успокаивали её, настраивали на философский лад, заставляли большие проблемы скорчиться до размеров досадной неприятности, легко разрешимой и почти не влияющей на настроение... Но сегодня она почти пожалела, что не срезала дорогу. Тоскливое небо нависало над тоскливым морем, тоскливая худая собака тоскливо поглядывала на прохожих, лёжа под лавкой, и иногда жмурилась, когда сидящий на лавке парень почёсывал ей за ухом.
Он всегда был здесь. Таня заметила его ещё несколько месяцев назад, когда только начала ходить этой дорогой. Молодой парень в потёртой кожаной куртке и брюках от какой-то формы, то ли заправщик, то ли охранник. Он сидел на одной и той же лавочке, почти всегда в одной и той же одежде и всегда смотрел вдаль – туда, за горизонт, где солнце ещё не село, где возможно что-то изменить в ещё не завершившемся дне...
Она всегда обращала на него внимание, удивляло всегда одно и то же – бездонная, безнадёжная грусть. Молодой, пышущий здоровьем, симпатичный парень, без татуировок, без шрамов, без кольца – откуда в нём столько грусти? Откуда берётся эта смертная тоска, что давит его плечи, пригибает голову? Откуда в глазах обречённость вольного зверя, посаженного на цепь и вынужденного умирать, не принимая еду из миски?
Он оторвал взгляд от моря, посмотрел на доходягу-пса, тянущего к нему морду, почесал ему шею, улыбнувшись еле заметной, непонятной улыбкой... Было в этой улыбке что-то неуловимо чуждое всему окружающему пейзажу, всему хмурому портовому городу. Наверное, так мог бы улыбнуться изнурённый Сизиф, заметив муравья, изо всех сил помогающего ему катить неподъёмный камень.
Пёс лизнул ему руку и лёг, со вздохом положив голову на землю, парень поднял глаза и буквально столкнулся с задумчивым взглядом Тани. Она смутилась, опустила глаза. И тут обшарпанный пакет, доживающий вторую неделю, решил распрощаться с мятежным миром, и наконец лопнул, оставив в руке Тани свою верхнюю часть, похожую на букву "О" с ушами из ручек. Она криво усмехнулась несвоевременному чувству юмора, бросившись собирать раскатившиеся по плитке набережной продукты. Хмурые нервные люди брезгливо переступали катящиеся помидоры, какой-то малец подбуцнул большую головку капусты, указал на Таню пальцем напыщенной мамаше, захихикал, но тут же осёкся, побелел и рванул прочь так, как будто у неё за спиной стояло привидение. Она резко обернулась и уткнулась взглядом в грудь того самого грустного парня. Он держал в руке ударенную пыльную капусту, растерянно глядя на неё и как бы раздумывая, что с ней дальше делать. Таня быстро развернула обезглавленный пакет и подставила парню, он с облегчением опустил туда капусту, смущённо улыбнулся и присел собирать поцарапанную картошку и полураздавленные помидоры. Таня шустро подставляла пакет, буквально за полминуты все овощи, кроме безнадёжно раздавленных, были собраны, уложены и подняты в... нет, не подняты.
