Лето
Юго-Западный край, Нижняя Талица
Желтые лучи, скользящие меж занавесками на серых слюдяных окнах, пронзали замершее пространство светелки. Узкие окна допускали внутрь малое количество света, звуки не проникали вовсе: шелест листвы, блеяние коз, идущих на выпас, голоса детей-пастушат – всё было глухо.
Тишину наполняло лишь сосредоточенное постукивание глиняного пестика и поверхностное дыхание. Ее восковые руки круговыми движениями растирали очередную порцию лекарства. Тёмно-зеленая кашица отдавала тягучий аромат лаванды, лакрицы и спирта. Убедившись в однородности массы, она добавила в ступку щепоть соды, чтобы убавить кислоту – кислым больной закашливался еще сильнее – потом немного сладкого вина.
«Болезнь и старость, – снова подумалось ей, – ужасное сочетание». Она оправила косынку на тусклых, тёмно-ореховых волосах и поднялась над кроватью, взглянув на почти безжизненное тело старика. Года, словно жуки короеды, изъели его лицо морщинами, отбелили жидкие, недавно подстриженные волосы, лишили всяких физических сил, а накинувшаяся за ними болезнь плотно обтянула череп и шишковатые кисти рук почти прозрачной кожей.
Знахарка поставила лекарство на шесток печи и виновато вздохнула над стариком, которого была вынуждена подвергать лечению. Она склонилась над старостой, уложив ладони ему на лицо. Оттянула веки, заметив продолжающееся пожелтение склер, потрогала лоб, сунула руку под мышку и разочарованно покачала головой. Сухие губы старика дрогнули. Вернувшись к кадке, она сполоснула руки, вытерла их о длинный подол.
Староста Щука. В свои восемьдесят два он умирал легко: верил в Белых Богов, начертанный ими жизненный путь прошел исправно и честно, не имел за душой больших грехов или непрощенных обид, в молодости много путешествовал, любил искренне и до хороших глупостей, а за собой оставил наследника и процветающую деревню. И Велес был учтив к этой достойной душе, в назначенный час лишив тело сознания и избавив от предсмертных мук. Только живые держали его в Яви, не желая отпускать за Калинов мост.
За дверями раздались быстрые шаги, и в комнату вместе с порывом ароматного летнего ветра вбежал розовощекий мужчина. В отличие от едва живого старика, этот так и дышал здоровьем. Русые волосы средней длины, светло-карие глаза и небольшой крючковатый нос – такой же, как у больного. Гладко выбритый молодец возрастом двадцати с половиной презрительно глянул на знахарку – будто даже забыл, что, зайдя проведать отца, будет вынужден опять столкнуться с этой чертихой. Коттарди, щеголеватая красно-синяя рубаха на западный крой, из-под которой на груди виднелась безупречно белая нижняя сорочка, подчеркивала его крепкое сложение.
Следом, прикрыв за собою дверь и оборвав веселье расшалившегося в сенях ветра, вошел еще один муж. Этот оказался ровно в полтора раза плечистее первого. Разрез ширился на необъятной его груди, а оливковый лен в плечах и на бицепсах натянулся складками. Хоть этот был ощутимо старше, он учтиво встал позади.
– Как у него дела? – требовательно спросил розовощекий.
Знахарка с намеренным запозданием повернула голову на вошедших, затем взглянула на старца и, немного раздраженная глупым вопросом, констатировала:
– Жар не спал. День он не мочился. Захлебывается, не может пить, так что лекарства давать трудно.
Румянец на щеках из нежно-розового стал красным.
– Я не спрашиваю, как он страдает, верь, я чувствую это всем сердцем! Когда ты его вылечишь?
По лицу женщины тенью прошла улыбка, и она пояснила:
– Несреча уже обрезала нить. Его путь завершен. Его следует отпустить.
Молодой муж насупил губы, впился в знахарку горячими глазами:
– Слушай сюда, колдовская поросль! – он тут же попытался успокоиться, сжал кулаки и продолжил почти спокойно: – Ты обязана его вылечить. Если…
– Ничем я не обязана, молодой сударь. Ни тебе, – сказала и она перевела взгляд на больного, – ни ему.
Юный господин скрипнул зубами, намереваясь указать место этой дряни, но женщина продолжила:
– Всё, что я делала и делаю, это лишь по моей собственной доброте. Потому что мне самой больно видеть, как страдают люди, горестно не облегчить страдания, коль на то моя сила. Но здесь…
– Довольно! – оборвал он. – Ты вылечишь отца. Или я избавлю этот грешный мир от тебя и твоего черного ремесла.
– Угрозы-то не помогут мне лечить, – отвечала она медленно, наставительно. – Вот в этом молодой сударь может не сомневаться. Я прилагаю все силы, но с природой невозможно бороться. Природа-то сильнее. Он стар! – высказала она, снова осаживая юношу. – Это следует хорошо понять. Никому не под силу сделать человека бессмертным, никакие травы не омолодят, никакие увещевания не придадут сил одолеть недуг. Если не эта, то следующая хворь довершит начатое.
– Хватит так говорить! Хотя бы скажи, какое Горе, какое Лихо в нём поселилось? Как изгнать беса?!
Та устало выдохнула, опять отправив снисходительный взгляд:
– Никто в больном не поселился, уж юному ли сударю верить в сказки непросвещенной старины? Не надобно искать навьево, где оного нет. У старика нарушен баланс соков в теле: глен и кровь застаиваются. Если блокаду не раскрыть и не дать крови бежать как воздух, несдобровать ему. Молодцу вроде тебя куда легче было б справиться с недугом, однако этот-то уж полвека не мальчик. Его кости размякли, его кишечник забит, его кровь отравлена. От этой болезни два лекарства на свете: молодость… и смерть.
