Мои отношения с городом любви складывались тяжело и неоднозначно.
В первый же приезд, во время променада, меня остановил какой-то смуглый человек у здания Оперы, что находится в самом начале бульвара Осман. Того самого Жорожа-Эжена, которому мы должны быть благодарны за современный вид Парижа.
Этот мужичок лопотал что-то на ломанном английском, о том, что он, мол, прибыл сюда из Румынии на показ высокой моды, но во время дефиле из его уборной украли сумку, в которой были все его документы, деньги, кредитки, и бедолаге теперь не на что вернуться на родину. А по сему он вынужден с болью в сердце и слезами на небритых щеках продавать свои шедевры высокой моды людям, разбирающимся во всех нюансах и тонкостях этого сложного искусства. К коим, разумеется, а как же иначе – очевидно отношусь я. Это он сразу увидел из далека – глаз-то наметан, как-никак, профессионал. Узнав, что я из России, он стал клясться в вечной любви к родине недостроенного коммунизма, всем россиянам, и особенно ко мне лично. Непрерывно тараторил: "Матрешка, балалайка, перестройка…" и прочую херню, заливаясь хриплым каркающим смехом и больно хлопая меня по плечу в знак расположения.
Короче, через десять минут я, с глуповатой улыбкой синдромального дебила на счастливом лице, стоял на оживленной парижской улице с громадным целлофановым мешком в руках, весом килограммов десять, и чувством глубокого удовлетворения от благополучно и счастливо проведенной сделки. Ведь я так удачно приобрел кучу шмоток от кутюр, а отдал их мне румынский маэстро моды практически даром, всего-навсего за какую-то тысячу долларов.
При этом я ощущал смешанные чувства. Гордости за то, что я помог такому хорошему человеку, попавшему в трудное положение. Удовлетворения, о котором я уже упомянул. И стыда, что я воспользовался безвыходным положением все того же “такого хорошего человека”. Меня даже не смутило то, что приоткрыв мешок, я увидел какой-то плюшевый шушун, в котором, видимо, еще мать нашего великого поэта Есенина поджидала его возвращения с пьяных московских загулов.
Забегая вперед, скажу, что я еще заплатил родному аэрофлоту за перевес, а гораздо позже, не сумев продать это говно даже через знакомых челноков с Коньковского рынка в Москве, где сходу продавалось полное барахло, вынужден был выбросил их на помойку.
Далее. Я никак не мог понять систему работы парижского общепита.
Рестораны открывались около часа дня, а в три пополудни уже закрывались часов до 6-7 вечера. Днем поесть можно было лишь стритфуд или в туристическом центре города.
Но, даже находясь в парижских ресторанах, этих храмах мировой кулинарии, я не мог отделаться от странного чувства дискомфорта. Долго я не мог сообразить, в чем дело, пока, вдруг однажды, меня осенило. Я понял – меня раздражает слишком маленькое личное пространство французов. Мы привыкли к нашим просторам, размаху, раздолью!
