И вмиг обилие заступников нашлось —
Не меньше дюжины их тотчас набралось.
«Мы подсобим», – лукаво обещали,
А сами сразу примеряли,
Что взять с него в оплату за подмогу.
Увы, коли на всех, так выходило понемногу…
Петр Миленин
Всадник торопился. Он так спешил, что подчас даже забывал приложить ко лбу персты, проезжая мимо очередного храма, благо, что во граде Киеве их было преизрядно. Правда, перед Софийским собором он все-таки остановил коня и не только перекрестился, но и, спешившись, заглянул внутрь. Однако пробыл там недолго – ровно столько, чтобы успеть поставить четыре свечи. Первая во здравие батюшки, вторая – за братьев, третья – за себя, а четвертая, чтобы удалось все, что он задумал.
И вновь вперед, к горделиво возвышающемуся детинцу, а в нем – к княжескому терему. Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо. Так же стремительно он ворвался в просторную горницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. На его голове красовался неширокий золотой обруч с изысканным орнаментом. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.
– Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, – улыбнулся всадник и склонился в почтительном поклоне. – Здрав буди, великий киевский князь.
– И тебе поздорову, любезный сыне Андрей, – кивнул тот. – А что до шубы, то ты поначалу до годков моих доживи, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а нам, старикам… – Не договорив, мужчина сокрушенно вздохнул и кивнул своим собеседникам, отпуская их. – Об остатнем опосля потолкуем.
Оба сразу же послушно встали и, поклонившись на прощание, вышли из горницы.
– Никак ты, отче, дружине своей смотр решил учинить, коли тысяцкого в свой терем зазвал? – еще шире заулыбался вошедший и заметил: – Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.
– Ты один, Андрей? – устало осведомился мужчина.
– Пока один, – последовал ответ сына. – Но гонцов к братьям я уже отправил, так что должны к вечеру приехать.
– Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, – согласился Мстислав Романович. – Давненько меня все четыре сына разом не навещали. То вам девки красные мешали, то охота знатная…
– Ныне у меня другая охота в думках, батюшка, – нетерпеливо перебил его Андрей. – Вопросить хотел. Тебя, часом, не извещала сестрица наша Агафья[1], что ныне на Рязани творится?
– Да ты и сам не хуже меня ведаешь, – спокойно ответил киевский князь. – Мыслю, она и тебе обо всем отписала.
– Отписала, – согласился Андрей. – Потому я и прилетел к тебе со всех ног. О таком братоубийстве на Руси со времен Святополка Окаянного[2] не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? – И он, резко сменив тон, умоляюще добавил: – Ты ж старейший князь, так вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.
– Ишь ты… – протянул Мстислав Романович, с легкой усмешкой глядя на сына. – Ну-ка, ну-ка. – И он властно указал Андрею на одну из лавок.
Дождавшись, пока тот усядется, киевский князь неспешно поднялся и, покряхтывая, грузно прошелся взад-вперед по горнице. Дощатые светлые полы, до восковой желтизны отскобленные дворовыми девками, солидно поскрипывали под тяжелыми шагами хозяина Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он бросил взгляд на узенькое слюдяное оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, дабы вобрать идущее через него тепло.
– Мне еще помимо Агафьи и сам рязанский князь Константин грамотку отписал, – наконец сообщил он. – А в ней он во всем свово братца Глеба винит. Мол, тот все учинил. Сказывает, что и сам еле-еле утек из-под Исад, да опосля еще в темнице у брата Глеба томился, да господь[3] подсобил, вызволил из узилища, а брата Глеба, яко убийцу родичей, за его великие грехи всевышний живым прибрал на небо, чтоб тот ответ ему дал за все свои злодеяния.
– Ишь ты! – возмутился Андрей. – Значит, на волка поклеп, а кобылу зайцы съели?! Да неужто ты ему поверил?
– Чай, из ума еще не выжил, – сердито отрезал князь. – Толково писано, что и говорить, токмо и мы не дурни. Его послухать, так он ненароком в подклеть попал, да невзначай охапку нагреб.
– Ну слава богу, – облегченно вздохнул Андрей.
– Вот токмо и ты напрасно на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, – строго заметил Мстислав Романович. – Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, – остановил он порывавшегося что-то сказать сына. – Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много, а потому зрю – ратиться с Константином ты возжелал не справедливости ради, но рязанского княжения алкая.
Андрей потупился, лихорадочно прикидывая, сознаваться или нет в своих тайных помыслах, и после недолгого размышления пришел к выводу ничего не утаивать. Уж слишком уверенным был тон отца, так что лучше признаться самому. К тому ж ничего плохого в этом нет – не оставлять же княжество бесхозным после того, как удастся сковырнуть оттуда Константина. О том он и поведал Мстиславу Романовичу.
