1. Глава 1
Антон
С самой ночи не прекращая хлещет адский ливень. Небо будто затянуто чёрной сталью ― кажется, что просвета нет и не будет. В мире ― возможно. В моей жизни ― нет. Уже нет.
С её смертью ушло всё.
Всё, что было мне дорого.
Всё, что я любил.
Всё, что помогало мне просто держаться.
Она была моим маяком. С ней я не боялся потеряться, потому что знал ― вытащит, достанет. Всё кругом перевернёт, но никогда не бросит. Не уйдёт, как это сделал Он.
Федька взял похороны на себя.
Если бы не он, не знаю, что было бы со мной и… с ней. Я просто не могу принять, что её больше нет. Три дня прошло, а у меня и в голове, и перед глазами до сих пор всё как в тумане. Больница ― лекарства ― капельницы. Помню, как размозжил костяшки, когда долбал кулаком стену. Помню, как орал, что все врачи ― твари, что не смогли спасти её, хотя это их долг. Помню, как сел за руль и едва не сиганул через забор с моста, а затем стоял на обочине и бился в руль, потому что понимал, что всё. Её нет больше. И больше ни хрена в этой жизни от меня не зависит.
Федя меня с того света тащил ― упорно, потому что я сопротивлялся. Собрал все бутылки с крепким и разбил их в ванной, спустил в туалет кокс, который я ещё даже попробовать не успел, а затем орал, что сдаст меня в клинику, если я в себя не приду. Орал долго, потому что мне в тот момент было насрать. А потом одна фраза ― конченая, но сука такая правильная: «Ты ведь ей обещал жить», и меня словно током шарахает. Я обещал. И как бы не хотелось в ответ кричать, что бесполезно, ни к чему, потому что она умерла ― я не стал. Потому что это последнее, что я ей сказал. Гребаное ― обещаю, от которого сейчас легкие выворачивает наизнанку.
Дышу, чтобы не задохнуться. Хотя соблазн чертовски велик. А ещё почти всю церемонию смотрю в одну точку на гробу, не решаясь посмотреть на неё. Гребаная музыка до крика сдавливает перепонки. Вся эта никому не сдавшаяся торжественность, воспевание Богу (правда, да?), и это «общее горе», от которого тошнит. Потому что не общее. Оно блин моё. Только моё. И лучше слушать тишину, чем эту минорную хрень, которая не вернёт её к жизни. Ничто уже не вернёт.
Бесит.
Злюсь ― и больше даже на себя, чем на кого―то. На то, что не заметил симптомов, не позаботился о ней, когда должен был. Пустил всё на самотёк, забыв про блядскую ответственность. Упустил. Что, наверное, никогда себе не прощу.
Наверное?
Точно. В этом сомнений быть не может.
В том, что Она лежит сейчас здесь, в этом тесном и душном гробу, только моя вина. И она с корнем вырывает из груди сердце раз за разом, каждый день. И это не изменится ни через год, ни через пять, но через десять ― никогда.
― Тох, ― тихо, и я будто только теперь, с голосом Градского, понимаю, насколько всё вокруг реально.
Тяжело ― сука, невозможно ― но беру себя в руки и поднимаю взгляд. Её необыкновенные дымчато―зеленые глаза закрыты, а тонкие руки скрещены на груди. И не знаю, может это всё галлюциногенный бред, но кажется, будто она улыбается. Будто… ей хорошо?
Это вообще возможно?
Я блин ничего не смыслю во всех этих ритуалах. Крещёный, но в Бога не верю. И во всю эту хрень про испытания, которые дарованы нам свыше ― тоже. Про земной путь, жизненные мытарства, великую любовь к людям… бесов, которые собираются вокруг вышедшего из тела духа, чтобы утащить его в ад. Я бы все эти молитвы пропустил, и не видел бы всех этих людей, всю эту напускную печаль, всё это враньё. Мне только одной её было бы достаточно. Я бы сам похоронил ― без песен, крестов и священников. Но Федька верно сказал ― нужно по правильному. Как Она бы того хотела.
«Мама, мамочка, мамуля…» ― слышу себя пацаном, ребёнком, что горюет по потерянному. ― «Ну почему, а? Почему ты ушла? Обещала ведь, что никогда…».
И едва сдерживаюсь, потому что рыдания с силой рвутся наружу.
Я не плакал ни разу с того дня. Злился, напивался, кричал, крушил, но не плакал. И дело не в том, что мужчины не плачут. Плачут. Просто я не мог. Не получалось.
А теперь… теперь я целую её, такую родную, но холодную, и готов умереть от осознания того, что делаю это в последний раз.
В. Последний. Сука. Раз.
Федька кладёт мне на плечо руку, и я отрываю дрожащие губы от её лба ― медленно, вдыхая всё ещё ЕЁ запах. Даже после всех этих дней и манипуляций, она всё ещё пахнет корицей и домом.
Хотя есть ли он теперь, этот дом?
Объятия, соболезнования и это «если что―то понадобится…» повторяется как на зацикленной пленке. Не знаю, сколько раз, просто не считаю. Лишь не мигая смотрю на то, как гроб опускают в яму, навсегда зарывая его в земле.
Цветы, цветы, цветы… всюду. Мама их очень любила. Особенно, альстромерии. Я помню об этом каждую секунду, но сегодня принёс розы.
― У машины через пять минут, ― сообщает Федька, когда толпа расходится, и я тупо киваю.
Надо уходить, но ноги, что б их, не идут. Стою у дерева будто к земле пригвожденный. И кажется, если уйду, навсегда лишусь чего―то важного.
Уже собираюсь отвернуться, как замечаю хрупкую фигуру в светло―бежевом пальто. Она наклоняется и медленно кладёт на могилу несколько свежих веток. Замираю, узнавая те самые белые лилии и вскидываю взгляд в тот же момент, когда она поворачивается.
