Из сна его словно выкинуло. Кровать подпрыгнула, что-то застонало вокруг, оглушил грохот и сразу там – за окном спальни – мерзко завизжали сирены сигнализаций машин на парковке. Вскочил с кровати раньше жены, ринулся в коридор. Из комнаты сына – его ломающийся голос – «мама, мама, что случилось?».
В коридоре – серая пелена, из-за пыли толком ничего не видно, не понятно. Комната дочки – слева рядом, от силы три шага по коридору. Эти три шага – как в невесомости, время и пространство растянуты, каждая секунда – это не «раз и два» – как было раньше, это какое-то тесто из времени, как на той картине Дали.
Он видит белую дверь в её комнату, за ней – почему-то очень светло. Хотя сейчас ночь, точно – и он знает, что света в комнате дочки быть никак не должно. В последнее время она просила выключать ночник. Перестала бояться темноты, но начала бояться открытых шкафов и дверей – просила закрывать перед сном. Открыл дверь в комнату, которую сам же закрыл… сколько часов назад? Сейчас точно ночь, но почему у неё так светло?
Увидел: за дверью ночная улица в серо-оранжевом мареве, горят фонари. Комнаты дочки – нет. Сразу за порогом двери – провал. Внизу, почти на 2 этажа – груда обломков, какая-то мешанина из кусков бетона, шкафа из дешевого ДСП, чужого торшера и её кровати. Да, это ее белая кровать, как у принцессы. Её розовое одеяло с HelloKitty – уже не очень розовое, оно в бело-серой пыли, да и большая часть её кровати – под обломком стены с веселыми детскими обоями. Увидел: из-под одеяла торчит нога в носке с морковками. Это её любимые носки, белые с оранжевыми морковками, они быстро пачкаются и жене приходится часто их стирать. Нога тоже в серо-белой пыли.
Это нога его дочери.
***
Он работал в новостях, должен был рассказывать о том, что случилось/или не случилось/или может случиться. Оператор снимает – а он рассказывает, чё сложного то? Если это не прямой эфир – то он напишет текст, озвучит его, снятое потом смонтируют – и репортаж в эфир. В новостях монтируют «прямой склейкой» – без всяких «микшеров», «уходов в затемнение» и других художественных эффектов. Просто встык – общий, средний, крупный план, в нужной последовательности. Где общий план как бы показывает, что вообще происходит, средний – кто в этом участвует, а крупный – что чувствуют/думают участники. Если б это было возможно – он показывал бы только крупные планы. Но их нельзя давать прямой склейкой.
Мертвых людей он видел и раньше. Бабушка и дедушка на похоронах – не в счет, так же, как и те, погибшие в ДТП незнакомые люди, как та девочка, что утонула в реке и лежала на песчаном пляже вся какая-то нежно голубая – это было в детстве, когда смерть впервые показала ему себя. По-настоящему взглянуть в бездну – в её лицо – ему пришлось в первой командировке на войну, хотя тогда называть её «войной» было нельзя, а теперь почему-то вдруг стало можно.
Неожиданно красивый город Донецк – его символом раньше были розы, а теперь им стала артиллерийская канонада. Стреляли наши – это «выходы», громко, но уже не страшно. И стреляли они – это «прилёты», не так громко сначала, но потом по нарастающей – и характерный мерзкий «буууумс!». Все местные давно научились отличать по звуку «выходы» от «прилетов». Он тоже научился неделе на второй – такая работа.
Площадь Бакинских комиссаров – почти в центре Донецка. Это была суббота, полдень – в будние дни даже на центральных улицах города мало людей, а тут выходной, остановка троллейбуса у минирынка с несколькими магазинчиками и шавермой. Натовский «155-ый» снаряд упал прямо на остановку, у входа в магазин. Водила Слава – местный парень с такими узнаваемыми «гэ» и «шо» – привез их туда с оператором всего через полчаса после прилёта. Надо было сразу же выйти в прямой эфир, рассказать, что произошло, хотя он даже не успел осмотреться на месте. После прямого выяснилось, что за его спиной в кадре лежала женщина со светлыми волосами – точнее, пол женщины. Там, на горячем асфальте, много чего лежало – где рука, где нога. Когда зашли в магазин с шавермой – он вышел, оставил оператора – там было месиво из людей, продуктов с яркими этикетками и куриного мяса с гриля.
Тогда – в 22-ом – на обстрелы Донецка приезжало много журналистов. Хотя журналистами были не все – среди людей с профессиональными камерами было полно мальчиков и девочек с телефонами без каких-либо опознавательных знаков прессы. И если представители реальных СМИ старались не мешать друг-другу и не лезть в кадр, дожидаясь, пока коллеги запишут «стендапы», то многочисленные «блогеры» снимали на телефоны, не заморачиваясь – лезли куда можно и нельзя без раздумий. Там ему запомнились двое таких. Один мальчик-блогер, пытаясь снять эффектный «видосик», наступил в лужу крови – не заметил и пошел дальше, оставляя кровавые следы модных белых кроссовок на горячем асфальте. Другая – девочка с телефоном – пробыла на месте всего несколько минут. Он видел, как ей стало плохо, как она побледнела и убежала за угол, где её вырвало.
Там погибли 13 человек – мужики, женщины, двое детей. Просто прохожие, сотрудники магазинов и покупатели. В его памяти остался – и похоже навсегда – молодой парень, что лежал на асфальте в дешевых черных шлепанцах. Единственный, кого не разорвало на куски. Лежал на спине, а на груди – телефон, который постоянно звонил каким-то простеньким «ринг-тоном». Телефон был в крови – видимо, когда всё произошло, кто-то вытащил его из кармана погибшего парня, ответил на звонок, положил на грудь. Но он всё продолжал звонить. Может – Мать? Отец? Жена? Девушка? Сестра? Брат? – этого парня увидели новости, поняли, что он мог быть там. Или не расслышали, отказались верить словам того, кто ответил на первый звонок вместо него. Но больше на его телефон никто не ответил, а он все звонил, сука.
