После возвращения с лечения и воссоединения с семьёй Иван Карагай, кажется, на несколько дней стал затворником. Он подолгу сидел рядом с женой, делая вид, что смотрит телевизор, играл в лото и собирал пазлы с дочкой, точно весь тот мир, в котором он вращался, на какое-то время перестал для него существовать. Только на третий день, ощутив нарастающее беспокойство, он принялся искать редактора, как тонущий ищет землю под ногами. Никто не отвечал, даже гудка вызова не было. Тогда он решился на звонок по стационарному телефону редакции, старой как его былые мечты.
– Соедините с Евгением Анатольевичем, пожалуйста, – его голос прозвучал так, будто он ещё надеялся на какую–то спасительную милость судьбы.
– Он здесь больше не работает, – ответил юный девичий голос.
Карагай как стоял, так и рухнул на стул, как будто на него откуда-то с крыши свалилась шапка снега. В это мгновение он словно упал с той высоты, на которой в последние годы витал, не замечая разницы между мечтами и реальностью. Теперь бренная земля напомнила ему, как тонок лёд, по которому он ходил. Только сейчас он по-настоящему осознал: ту газету, которой они посвятили долгие годы жизни, у них походя отняли с помощью ничем не примечательного чемодана с долларами. Всё, что казалось значимым, исчезло в водовороте банальности, прикрытой холодным расчётом.
Но это было лишь началом. Второй звонок оказался настоящим ударом, сокрушившим его окончательно. Юрий К-ло, стараясь держать себя в руках, едва сдерживая раздражение, сообщил Ивану нечто такое, от чего душа у него в изнеможении застонала.
– Женя в онкодиспансере, – с трудом выдавил из себя экс-обозреватель «Шахтерской правды», точно каждое слово отнимало у него почти все силы. – Он умирает…
Это сообщение врезалось в сознание Карагая, как приговор. Иван понял, что в его жизни теперь навсегда останется чёрная метка: провокатор с пером, из-за которого погиб коллега и друг. Эта мысль была невыносима, но реальность не давала выбора.
В тот же день, собирая остатки мужества, Карагай отправился в онкодиспансер.
Огромное серое строение встретило его тем самым запахом антисептиков, который всегда вызывал у него лёгкий приступ ностальгии – ведь именно так пахла его жизнь, когда он, будучи подростком, проводил недели в больничных коридорах. Теперь же этот запах казался предвестником чего-то гораздо более страшного. Он брёл по длинным коридорам, словно по бесконечному лабиринту, созданному специально для того, чтобы человек забыл, зачем он пришёл, и утратил надежду на выход.
Евгений лежал на койке с книгой в руках, напоминая человека, не подвластного смерти. Его загорелое лицо оставалось знакомым, хотя и было сильно осунувшимся, а его большие усы всё так же торчали вперёд, как у старого военного. Казалось, что болезнь только слегка коснулась его, не в силах окончательно сломить. Но когда Долганов повернул голову к Ивану, в его глазах была смесь прозрения и смирения – того, что присуще лишь людям, принявшим неминуемость своего ухода.
– Привет, – произнёс Евгений слабым, но всё же знакомым голосом. Он начал вставать с кровати, но это было больше похоже на трепетание листа на ветру. – Ты наконец-то решил навестить старого дурака.
Они прошагали к окну, сквозь которое косые солнечные лучи заливали палату каким-то сюрреалистическим светом, словно всё это происходило в мире иной реальности, где ничего не было настоящим. Ивану хотелось сказать что-то важное, но слова застряли где-то глубоко в горле.
– Прости, что не пришёл раньше, – сдавленно произнёс он, чувствуя, что эти слова ничего не изменят, но не в силах удержаться. – Я… просто не знал, как с этим справиться.
– Не извиняйся, – слабо махнул рукой Евгений. – Я сам не знал, как с этим справиться. Вот рак и нашёл, за что ухватиться. Курение, стресс, всё как у всех…
Карагай судорожно кивнул, пытаясь найти в этих словах хоть какую-то утешительную мысль, но вместо этого обнаружил лишь пустоту.
– А система добавила своего, – тихо промолвил он, словно в этом заключалась хоть какая-то правда, способная всё изменить.
Усевшись рядышком на край кровати, они замолчали. За этим молчанием угадывалось нечто более серьёзное, чем просто разговор о болезни – в нем вдруг возникло пространство для вопросов о жизни и смерти, о том, что было и что ещё может быть.
– И что ты теперь будешь делать? – неожиданно спросил Евгений, его голос стал твёрже, словно он возвращался к своим мыслям. – Газеты больше нет. Старой редакции больше нет. А мне осталось, говорят, совсем недолго… Тебе, Ваня, лучше тоже уйти, как и остальным. Уехать.
– Куда уйти? Как – уехать? – не понял Иван, сжимая кулаки, как ракетку в трудные минуты матча. – Я же уже уволен, ты же сам мне расчет выписывал. Мне больше не откуда уходить.
– Я не о том, – ответил Евгений, его глаза блеснули тревогой. – Здесь больше нет независимой прессы. И не будет. Тебя затянут в эту трясину, и ты не заметишь, как это произойдёт.
– Но я не могу, как зайчик-попрыгайчик, со всех ног броситься бежать от них. Это сильнее меня, – Иван сжал кулаки ещё сильнее, словно от этого зависела его судьба. – Ты ведь сам говорил, что журналистика – это борьба. И если не мы, то кто?
