Чуть прихрамывая, он вышел из «Лидла»[1] и зацепился взглядом за афишу местного штадтхалле: «Der Nussknaker». Вот как! – «Щелкунчик». И кто же его дает?
На разбухшей от дождя бумаге он с удивлением прочел, что с «Щелкунчиком» выступает некий «Петербургский городской балет». Земляки, значит. Занесло же их в этот городишко в Восточных Альпах!
Кроме Петипа, фамилии на афише не говорили ничего. «Ясно, – подумал он. – Собрались пенсионеры от балета и занимаются чёсом по германской провинции. Хотя с другой стороны, подобные команды обычно дают „сцены из балетов“ – особого реквизита при этом не требуется: попрыгал по сцене Панталоне в узеньком камзольчике, и все довольны. А тут – как-никак „Щелкунчик“: всё же декорации, костюмы… Странно, пожалуй».
В правом верхнем углу афиши он нашел число – сегодня. Нет, вчера. Дни слипаются, даты наползают одна на другую… Вчера…
Он раскрыл зонт. «Щелкунчик». Первый в жизни «взрослый» балет, который он увидел. Вот его, первоклассника, мама ведет на дневной спектакль в Кировский. Мыши серые больше всего запомнились. И – обратное превращение в принца.
Превращение… Не сам ли он превратился из юного принца, которому, казалось, все красавицы Ленинграда были доступны, в сорокапятилетнего тяжеловесного нускнакера с квадратной челюстью? Впрочем, не будем. И через минуту он забыл об афише, балете и Петербурге-городе.
Когда упали ранние сумерки, он вышел из дому. Пересек Штутгартерштрассе и вошел в старый пешеходный город, «альтштадт», основанный чуть ли не девять веков назад. На месте Питера тогда еще пузырились болотные газы.
Он пересек Торплац, свернул в узкий Радгассе – «Колесный переулок». Навстречу ему попался шустрый улыбающиеся немецкий дедушка, шествующий за ручку, как здесь принято, с востроглазой негритяночкой лет тридцати. В России это называлось «по-солдатски». Не этот ли типаж уже встречался ему примерно неделю назад с вкрадчивой китаянкой примерно того же возраста?
Слева показалась «Башня шпионов» – видимо, с нее во времена дикого Средневековья высматривали вражеских лазутчиков. Неподалеку на непомерно большом постаменте, испещренном невнятными барельефами, торчала хиловатая фигурка мифического «короля угрей» – не тех, которые на физиономии (как тут не вспомнить Набокова: «Угорьки-то из вас повыжмут, будьте спокойны»[2]), а которые рыбы. По названию сего деликатеса и был именован город.
Вроде бы угри должны были обитать в бойкой речонке с еврейской фамилией Кохер, сбегающей с гор, и то пропадающей где-то под городскими мостовыми, то вновь неожиданно выскакивающей на свет божий. Но как раз угрей он в ней и не замечал никогда, зато пятнистую стремительную форель видел не раз. Он прошел мимо огромного разлапистого здания банка и вошел в гонконгскую закусочную. Здесь его знали, и он не чувствовал себя чужаком.
О каменную столешницу звякнула бутылка «Биттбургера», а затем и гигантская тарелка с выбранным им раз и навсегда блюдом, кстати, самым дешевым: кусочками цыпленка с рисом, овощами, молодыми побегами бамбука, некими китайскими грибами (неопасными). Все это тушилось тут же на большой сковороде с ловким подбрасыванием.
Напротив, в потемневшем окне он увидел себя.
Вот так:
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Как вдруг от мыслей о собственной вполне жизнеспособной и даже усердно жующей голове его отвлек приглушенный женский голос:
– Светка, куда сядем-то? Может, к этому мужику?
– Тут не принято за столики занятые садиться.
– Так больше мест нет.
Русской речи он отнюдь не удивился. В последние годы на несчастную Германию вслед за Турцией, Юго-Восточной Азией, Африкой и даже Индией двинулась, казалось, вся махина эсэнге с ее замашками и зычными голосами. На Торплаце, например, постоянно сидели на лавочках и открыто бухали подспившиеся люди – видимо, казахстанские немцы. И проходя мимо, он частенько слышал обрывки фраз такого типа: «Албанец свалил, долгов по уши». И, конечно, нарочито громкий матерок – мол, знай наших. В отечестве, небось, квасили по закоулкам, а здесь им центральную площадь подавай. Но в данном случае одного взгляда на обеих молодых женщин было достаточно, чтобы уверенно определить – питерские балеринки.
И вдруг – резко лопнул метановый пузырь на поверхности болота памяти. Вот она, Большая Московская, по которой он каждое утро шел, как на каторгу, в школу. Вот он пересекает Разъезжую, еще несколько домов, и взгляд его прилипает к невысокому зданию со стеклянной врезкой репетиционного зала – недавно построенному общежитию училища Вагановой.
Оттуда всегда появлялись они, голенастые тростиночки, и своей ни с чем не сравнимой походкой направлялись по Разъезжей к Пяти углам и дальше – по Рубинштейна, через Фонтанку, сквер на «ватрушке», площади Ломоносова, на улицу Зодчего Росси, к родному училищу. Головки зачесаны гладко – в те времена иначе и нельзя было – фирменная, так сказать, прическа. Он так ни разу и не решился заговорить, познакомиться. Только безнадежно смотрел вслед – как они исчезают в многолюдьи самого известного питерского перекрестка. И не знал еще тогда, что исчезать они будут всю жизнь…
