Наверное, три года в монастыре сильно меня изменили, потому что дядя долго смотрел на меня, и взгляд у него был растерянный.
– Магали? – спросил он неуверенно.
– Рада, что вы меня узнали, – ответила я любезно, словно мы встретились не в монастыре святой Чаши, а при дворе короля. – Как поживаете? Как поживает ваша милая жена? А как Изабелла? Надеюсь, с ней все хорошо? Передавайте ей тысячу приветов и поцелуев.
Он уловил насмешку и нахмурился.
– Ты оказалась здесь не по моей воле, а из-за своего отца.
Разумнее было бы гордо и презрительно молчать, а не язвить, но я ничего не могла с собой поделать. Едва увидев этого человека, кровь во мне так и забурлила – от негодования, от злости, от обиды за предательство. Я не могла отомстить дяде – что может сделать монастырская воспитанница, но даже собака, посаженная на цепь, лает. Вот и я не сдержалась и попыталась уколоть дядю хотя бы словесно.
– Конечно, барон де Корн ни при чем. Невинен, как барашек, – сказала я. – Ведь вы даже не подозревали, что ваш родной брат, с которым вы так тесно общались, готовит мятеж, а я в свои шестнадцать лет, само собой, была в курсе всех замыслов по свержению королевской власти. Хорошо хоть, сама не участвовала, иначе монастырем бы не отделалась.
Дядя побагровел и не сразу нашелся, что сказать.
– Что же вы замолчали? – я села в кресло матери-настоятельницы, заставив сестру Цецилию и сестру Матильду, сопровождавших меня, поморщиться. – Потрудитесь сообщить цель вашего визита?
– Прекрати ломать комедию, – сказал дядя сквозь зубы.
– Отчего нет? – спросила я с холодной любезностью. – Здесь так мало развлечений, что немного комедии нам не помешает.
Вошла мать-настоятельница, увидела меня в своем кресле, увидела, как дядя едва не скрежещет зубами, и сразу все поняла.
– Теперь вы понимаете, барон де Корн, – сказала она скорбно, – как нелегко нам приходится с вашей племянницей?
– Сейчас он расплачется от сочувствия, – подсказала я.
Мать-настоятельница сделала знак сестрам, и сестра Цецилия крепкой рукой вытащила меня из кресла. При этом она больно ущипнула меня за плечо. Она всегда щипалась хитро – с вывертом. Это было особенно больно, но я не стала жаловаться, потому что жаловаться было бессмысленно.
– Отец Бертран считает, что девушка одержима, – продолжала мать-настоятельница, – и полгода назад мы начали обряды экзорцизма…
– Но не преуспели, как я вижу, – проворчал дядя. – Дайте мне поговорить с ней наедине.
Мать-настоятельница кивнула сестрам, и они все удалились, а я снова уселась в кресло. Не из вредности, а потому что неделя в карцере не прибавила мне сил, и стоять совсем не хотелось. Хотелось сесть, а еще лучше – лечь.
– Отвратительно выглядишь, – сказал дядя без обиняков.
– Чувствую себя еще отвратительнее, – заверила я его. – Но вы же именно этого хотели?
– Я никогда не желал тебе зла.
– Считайте, я вам не поверила.
– Напрасно ты так предвзято ко мне относишься, – дядя придвинул стул и сел напротив.
Я иронично приподняла брови и вежливо поинтересовалась:
– В самом деле, напрасно?
Ожидалось, что сейчас дядя начнет известную песню про то, что он ничего не знал, что он не мог помешать аресту моего отца и не мог спасти меня, потому что доказательств моей невиновности не было, но тут барон де Корн меня удивил.
– Да, я поступил с тобой не очень хорошо. Твой отец сам виноват, что связался с мятежниками, но я не мог сказать, что деньги, обнаруженные в твоей спальне, были моими.
– Не просто вашими, а вашими деньгами для государственного переворота, – напомнила я, удивленная такой откровенностью.
– Это не доказали, – напомнил дядя.
Я попыталась взглядом выразить все, что о нем думаю, но дядя только усмехнулся:
– Ты вправе ненавидеть меня, Магали, но я надеюсь, когда-нибудь ты поймешь, что двигало мною в тот момент. Поймешь и простишь.
– Вами двигала трусость?
– Нет, любовь.
Сегодня был день чудес, несомненно. Я подперла щеку и сказала:
– Боже мой. Уже плакать от умиления?
– Можешь мне не верить, – продолжал дядя, – но в тот момент я думал о своей семье – о баронессе, об Изабелле. Их жизни для меня важнее всего. Я не мог допустить, чтобы они пострадали.
– Вместо этого вы предпочли, чтобы пострадала я.
– Они – моя семья, моя жизнь, – сказал барон. – Когда-нибудь ты поймешь меня. Все разговоры о вселенской справедливости превращаются в ничто, когда речь идет о безопасности тех, кто тебе дорог, кого ты любишь.
– Замечательные слова, – я бурно поаплодировала. – Монахини твердят мне о любви раз по сто на дню. Они бы умерли от счастья, скажи я то, что вы сейчас сказали – наплевать на справедливость, да здравствует любовь!
– Твои манеры по-прежнему оставляют желать лучшего, – сказал дядя, удрученно покачав головой.
– Видите ли, дядя, монастырь – не самое удачное место для улучшения манер.
– Судя по всему, тут тебе не нравится?
– Вы необыкновенно догадливы.
– Могу вытащить тебя отсюда, – дядя перешел на деловой тон, и я мгновенно перестала дурачиться.
Мы некоторое время молчали, буравя друг друга взглядами, а потом я уточнила, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее:
