Я все гадаю, с чего же начать свою историю. Стоит ли начать ее с того дня, когда я присутствовала на церемонии венчания Нэпира и Эдит в маленькой церквушке в поместье Милл? Или когда я сидела в поезде, исполненная решимости докопаться до правды в истории с исчезновением моей сестры Ромы? Столько всего важного предшествовало каждому из этих значимых событий! Решено, начну-ка я со второго, поскольку именно тогда путь назад был отрезан – я оказалась вовлечена в происходящее.
Исчезла моя практичная, моя благоразумная сестра Рома. Шло расследование, выдвигались теории, но никаких следов, говоривших о том, куда она могла подеваться, обнаружено не было. Я решила, что ключ к разгадке тайны ее исчезновения следует искать там, где ее видели в последний раз. Я была всерьез настроена выяснить, что же с ней произошло. Поиски Ромы помогали мне преодолевать сложный период моей собственной жизни. В поезд садилась одинокая, утратившая всякую надежду женщина. Если бы я была сентиментальной, я бы сказала «женщина с разбитым сердцем». Но сентиментальной меня не назовешь. На самом деле я настоящий циник, по крайней мере, сама себя в этом убедила. Меня превратила в циника жизнь с Пьетро. А теперь я осталась без Пьетро, словно выброшенная на берег щепка – потерянная, никому не нужная. Оставшись без гроша, я должна была найти средства к существованию, и представившаяся мне возможность выглядела великодушным подарком судьбы.
Когда стало ясно, что следует что-то предпринять, если я хочу сносно питаться и иметь над головой крышу, а не прохудившееся решето, я попыталась давать уроки и даже набрала пару учеников, но за свою работу получала сущие гроши. Тогда я верила, что со временем я обрасту клиентами, а возможно, и открою миру юного гения, и жизнь моя обретет смысл. Но пока же слух мой постоянно услаждала какофония сбивчивых аккордов из «Голубых колоколов Шотландии»[1], и ни один будущий Бетховен так и не уселся на мой стул перед фортепиано.
Я была женщиной, которая уже вкусила жизни – и ощутила ее горечь. Нет-нет, как и всякая жизнь, моя имела вкус горько-сладкий, но сладость развеялась, а горечь осталась. Я стала уравновешенной и более опытной: тому свидетельство – толстое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки. Слишком молода, чтобы испить горькую чашу? Мне уже двадцать восемь, но никто не станет спорить, что в таком возрасте слишком рано становиться вдовой.
Поезд миновал графство Кент, эти «райские сады Англии», которое совсем скоро взорвется бело-розовым великолепием цветущих вишен, слив, яблонь, мимо полей хмеля и сушилок для хмеля с причудливыми крышами, нырнул в темный туннель, а через несколько мгновений его уже обласкали лучи капризного мартовского солнца. Побережье от Фолкстона до Дувра выделялось поразительной белизной на фоне серо-зеленого моря и малочисленных серых туч, гонимых по небу норовистым восточным ветром. С каждым порывом ветра волны бились об утесы и вверх взлетали мелкие серебристые брызги.
Быть может, и я, подобно этому поезду, выползла из темного туннеля на яркий солнечный свет.
Такое сравнение наверняка вызвало бы смех у Пьетро. Он бы обязательно указал на то, что в душе я – трогательный романтик, скрывающий это за напускной суетностью.
Я сразу же обратила внимание на этот изменчивый солнечный свет, на едва заметный намек безжалостности в порывах ветра… и еще более непредсказуемое море.
И тут меня охватила знакомая печаль, знакомое желание и разочарование. Из прошлого возникло лицо Пьетро, как будто говорившего: «Новая жизнь? Имеешь в виду жизнь без меня? Неужели ты искренне полагаешь, что сможешь от меня сбежать?»
«Нет! Конечно же, нет! – отвечала я. – Никогда. Ты навсегда останешься в моем сердце, Пьетро. Мне никуда не сбежать… даже после смерти».
«До самой гробовой доски», – дерзко исправила я саму себя. Это куда пафоснее. Гораздо театральнее, прямо в стиле Гранд-Опера. Так бы сказал Пьетро – Пьетро, моя любовь и мой враг, тот, кто очаровывал и утешал, тот, кто говорил колкости, кто одновременно и вдохновлял, и топтал. Бежать некуда. Он навсегда останется со мной, где-то в тени – человек, с которым и без которого мне невозможно быть счастливой.
Но я отправилась в это путешествие не для того, чтобы вспоминать о Пьетро. Наоборот, я ставила себе цель его позабыть. Я должна думать о Роме.
* * *
Пришла пора рассказать о событиях, предшествовавших настоящему моменту: как Рома вообще оказалась в поместье Милл и как я познакомилась с Пьетро.
Рома старше меня на два года, и, кроме нас, детей в семье больше не было. И мама, и отец были истыми археологами, для которых раскопки древних реликвий были гораздо важнее, чем родительские обязанности. Они постоянно пропадали на раскопках, а их отношение к нам, дочерям, можно назвать отстраненно благожелательным, по крайней мере, они нам ничего не навязывали, поэтому и сопротивления не встречали. Мама вообще была необыкновенным явлением – в ту пору женщины, занимающиеся археологией, встречались редко, но именно благодаря своему увлечению она и познакомилась с отцом. Они поженились, вне всякого сомнения, надеясь, что впереди их ждет жизнь, полная исследований и открытий; и они наслаждались такой жизнью, пока идиллию не прервало появление Ромы, а потом и мое. Нельзя сказать, что рождение дочерей стало долгожданным событием, но они были настроены исполнить свой родительский долг, поэтому уже с юных лет нам показывали снимки кремниевого и бронзового оружия, обнаруженного в Великобритании. Ожидалось, что мы проявим к ним неподдельный интерес, сродни тому, что большинство маленьких детей проявляют к картинкам-загадкам. И вскоре стало совершенно очевидно, что Рома действительно проявляет ожидаемый интерес. Отец списывал отсутствие такового у меня на юный возраст.
