Антология гуманной педагогики

Марк Туллий Цицерон (106 до н. э. – 43 до н. э.) – одна из ключевых фигур древнеримской педагогики. Его имя известно даже тем, кто никогда не обращался к его сочинениям. Вошедшая в века фраза «О времена! О нравы!» («О tempora! О mores!») из его речей (Cic. Catil. 1.1; Cic. Ver. 2.4.56; Cic. Dom. 53.137) рассматривается как внеавторская и вневременная. Однако принадлежит она именно Цицерону – общественному деятелю, философу, оратору, политику, человеку, прижизненно получившему звание «Отец Отечества» за умение актуализировать значимость публичного слова для всех, кто претендует на статус образованного человека и неравнодушен к судьбе своего государства. Цицерон по праву мог претендовать и на звание «Наставник Отечества», поскольку являлся для своего времени и последующих эпох наставником не по должности, а по сути[2].

Многочисленные источники, отражающие жизненный и творческий пути Цицерона, позволяют говорить о том, что последствия его прихода на педагогическую арену были не менее значительны, чем последствия его прихода на историческую арену. В педагогике Цицерона римские законы, позволявшие реализовывать «право победителя» («ratio victoriae»)[3], сопрягались с законами души, которые побуждали к тому или иному действию или отказу от него по «праву человечности» («ratio humanitatis») (Cic. Ver. IV.120–121). Ежедневно сталкиваясь с жаждой денег ради денег, славы ради славы, слова ради слова, со всем тем, что обостряет и без того острое противоречие идеальной нормы и реальной практики, Цицерон как никто другой понимал, как важно найти пути, не потерять, а обрести самого себя через образование, адекватное природе человека, его humanitas. В борьбе за высокий образовательный уровень граждан своего государства Цицерон во многих отношениях был «образцом» и «конвейером образцов»[4], которые легли в основу западной педагогической традиции и на многие века вперед оказались связанными со словосочетанием «гуманная педагогика».

Время жизни Цицерона пришлось на одну из самых сложных и противоречивых эпох, которой предшествовало падение Римской Империи. «Накал страстей», который выходил далеко за пределы политических и экономических сфер, во многом стал результатом включения греческих полисов в состав Римской империи. Перед римлянами был показательный пример эпохи македонского завоевания Греции, которая всегда являлась особой покоренной страной во многом в силу того, что была богата именно образованием. Однако каждая эпоха, как маленький ребенок, не хочет слушать родительских наставлений предыдущих эпох и предпочитает повторять их ошибки, а не учиться на них. Не исключением была и эпоха Цицерона, в которую победителям снова предстояло понять, что перед ними не совсем обычные побежденные. С юности любивший бывать «в обществе ученых греков» (Plut. Cic. 3), Цицерон как никто другой понимал, что эта вынужденная интеграция не может не затронуть сферу римского образования. Во многих сочинениях он стремился очертить контур пространства становления древнего римлянина – пространства, в котором существовали два языка (греческий и латинский), два вида законов (от греческих и римских богов), два понимания образования, культуры и образа жизни (греческая παιδεια и римская humanitas). Сопоставление «греческого» и «римского» позволило Цицерону заложить основы того типа гуманизма, «которому вскоре предстояло выйти далеко за пределы политико-социального контекста, его породившего»[5].

Упрекая тех, кто необразован («sine humanitate»), Цицерон подчеркивал, что необходимо стремиться к добродетели и справедливо гордиться, когда она достигается (Cic. Ver. IV.98). Для римлянина, как и для грека, превосходство в доблести должно было быть подкреплено превосходством в добродетели, но содержание понятия «добродетель» для них неодинаково. Древнегреческие образовательные идеалы были связаны с добродетелью как «άρετή», а древнеримские – с добродетелью как «virtus». Длительность и неоднородность античной эпохи способствовали тому, что представления о добродетели не оставались неизменными. Добродетель стала «virtus», когда оказалась в одном ряду с наградами, богатством, военными трофеями. Для римлянина, за спиной которого было достаточно побед, добродетель «добывалась» на полях сражения с необразованностью благодаря мужеству, храбрости, стойкости и способности к решительным действиям. Понятие «virtus», в отличие от понятия «άρετή», выступало как нечто большее, чем духовное богатство образованного человека. В «virtus» не только объединялись качества нравственно совершенного человека, но и стоящие за ними поступки.