Совет Света
Зал Совета не имел потолка.
Вместо свода – музыка, медленно истекавшая с небес, как тёплый воск с языка свечи. Невидимые арфы струились за пределами горизонта, вычерчивая в воздухе узоры, которые не могли уловить ни глаза, ни разум, – только сердце. Здесь время было не прямой, а сферой, и каждый входивший ощущал лёгкий нажим на грудь, как если бы в неё глядело само солнце.
В центре зала стояли троны. Не высокие, но весомые, будто отлитые не из золота, а из накопленного внимания миллионов. Каждый трон пульсировал своим цветом – один был похож на ритм метронома, другой – на воспоминание о чём-то важном, но забытом. Эти троны принадлежали тем, кого называли Архангелами Света – существам, из которых когда-то была соткана культура, утешение и вера.
Сегодня их было меньше, чем обычно.
Совет собирался редко. Лишь тогда, когда нечто в воздухе мира начинало пахнуть тревогой.
А сейчас оно пахло.
Он встал без звона, но весь зал будто дрогнул. Златогласый. Тот, чьё имя знали даже младенцы, кто умел разбудить смех одним движением брови, и усыпить страх одной фразой.
На нём не было ни брони, ни короны – только лёгкий светлый плащ, переливающийся отблесками сотен сцен, софитов, улыбок.
Он был светом, к которому привыкли. Светом, которым гордились. Светом, который перестал быть светом.
– Я не буду больше, – произнёс он.
Тихо. Даже как-то интимно.
И только потому, что в зале было абсолютное молчание, все услышали.
– Я не могу.
Не то, чтобы не хочу. Не могу.
Я больше не чувствую, что отражаю свет. Всё, что я делаю – отражаю тень.
А тень, как вы знаете, не имеет собственной воли.
Он говорил спокойно, почти буднично. Как человек, который собрал чемодан и вот-вот уйдёт в ночь, не хлопнув дверью.
– Я смеюсь, когда мне не смешно. Я шучу, когда хочу плакать. Я улыбаюсь, когда думаю о смерти.
С этими словами он снял плащ и сложил его на трон. Под плащом – простая ткань, почти монашеская. Он стал меньше. Человечнее. Видимо, и впервые – уязвимым.
– Ты знаешь, что делаешь? – голос Певчего был глубок, как колокол, и тёплый, как хлеб.
– Предаёшь?
Златогласый посмотрел на него и покачал головой:
– Нет. Я предаю предательство.
Тишина была неестественной. Даже арфы молчали. Звёзды за пределами зала дрогнули, как бы отступив на шаг.
И тогда – Она.
Та, чьё лицо было на стенах каждого дома.
Та, чьим голосом говорили судьбы.
Та, что стала для людей матерью, сестрой, вечной женщиной на фоне неугасшего света.
Она поднялась без звука. Никто её не звал. Никто не останавливал. Она просто встала и пошла следом.
На её лице не было ни боли, ни гнева. Только бесконечная усталость и тишина. Та тишина, в которой умирают эпохи.
Когда её силуэт скрылся за занавесью пространства, лампы – живые, чувствительные сущности – мигнули.
И Свет, что струился сверху, стал… чуть-чуть… менее светлым. На долю секунды. Но те, кто знал музыку сфер, услышали, как одна нота прозвучала с фальшью.
– Свет дрогнул, – прошептал Хроникёр, лицо которого было похоже на потрескавшуюся карту мира.
– Он больше не непрерывный.
В зале никто не говорил.
Потому что каждый понял: Это – начало.
Глава 1. Златогласый. День первый
Он проснулся до будильника, как обычно.
Не потому, что внутренний голос звал его к жизни – внутренний голос давно говорил только в цитатах пресс-релизов. Просто солнце легло на щёку слишком ровно: ни пыли в воздухе, ни шороха за окном. Всё было чересчур аккуратно.
Комфортно, даже роскошно. Но с ощущением, что это не дом, а репетиционная база для человека, который всё ещё играет себя.
В комнате стоял лёгкий запах кондиционера и свежеоткрытой упаковки хлопка. Простыни были серо-персиковые, дизайнер выбрал нейтральную палитру, «без эмоций».
На прикроватной тумбе мигал телефон – тот же, с которым он уехал, тот же, с которого он перестал отвечать – другим, себе, реальности. Он потянулся за ним без инерции, как будто не тело двигалось, а отражение в зеркале.
Экран засветился:
«Вчерашний пост хорошо зашёл в Германии. Отзывы мягкие, даже от политиков. Пора выходить на англоязычную. Думаю, начать с истории про свободу и искусство?»
– PR-директор Марина, 06:41.
Он не ответил сразу. Просто поставил телефон на ребро и уставился в окно.
Город внизу был чист, как иллюстрация из туристического гида. Дома цвета песка и золота, редкие пальмы, чуть припылённые солнцем. Где-то внизу перекликались чайки. Он подумал: интересно, в Израиле чайки звучат иначе? Или у изгнания есть свой саундтрек?
Он поднялся, накинул лёгкий халат – купленный накануне, в бутике для тех, кто «только что начал новую жизнь». На лацкане всё ещё держался тонкий картонный ярлычок с надписью: Reframe. Переформулируй. Пересобери. Перепиши.
Он прошёл на кухню. Автоматическая кофемашина жужжала, как будто знала: сегодня будет важно не упасть духом. Пока капли стекали в чашку, он листал экран.
Новостная лента:
– «Звезда, покинувшая страну, дала первое интервью в эмиграции»
– «Храбрый голос: почему искусство не должно молчать»
– «Герой или беглец? Спор в соцсетях не утихает»
Он усмехнулся. Чуть-чуть. Почти беззвучно.
Он был в игре. Он всё ещё был Златогласым – пусть не на экране, но в алгоритмах. Он говорил не с людьми – с массами. И массы, как всегда, любили простые ответы.
