...
За окном просвистел порыв ветра, противно задувая в невидимую щель у окошка. Зима уж вступает на порог, хорошо бы как следует законопатить окна да прорехи в стенах. Я поежилась, покосилась на исходящие паром ведра, в которых грелась вода для мытья, и отложила готовое шитье. Уже поздно: в эту пору Энги обычно уходил в трактир, но сегодня, похоже, он действительно намеревался остаться дома. Собрал свои стрелы в колчан, поднялся с лежанки и потянулся всем телом, звучно захрустев суставами. Когда он стоял в горнице во весь рост, то, казалось, заполнял собою все свободное место.
Я заметила, как он болезненно скривился, дернув шеей, и провел пальцами по свежему рубцу.
— Снова болит? Дай-ка посмотрю, — подхватилась я.
Ожидала привычного сопротивления и недовольного бурчания, однако Энги меня удивил, позволив усадить себя на лежанку и поднести лучину ближе.
След от плети уже начинал подсыхать, и разорванная беспощадным ударом кожа не выглядела больше кровоточащей раной. Я тоскливо подумала о том, что ждет мою собственную спину после публичного наказания. Осторожно провела пальцами по отчетливому следу, опасаясь нехорошей красноты — но кожа вокруг раны не выглядела чрезмерно припухшей. Энги шумно выдохнул и закрыл глаза, отклоняя голову вбок.
— Что? — я отняла пальцы. — Больно?
— Нет, — тихо сказал он, не открывая глаз. — У тебя руки ласковые.
Я смутилась и отступила от него, пряча ладонь за спину. Отчего-то вспыхнули щеки, но я спаслась тем, что повернулась к Энги спиной и занялась приготовлением новой порции мази.
— Илва…
— Что? — спросила я, не оборачиваясь и стараясь унять внезапную дрожь в голосе.
И с чего это вдруг я так взволновалась?
Энги молчал, а я старательно делала вид, что поглощена работой, чтобы не поворачиваться к нему.
— Нет, ничего.
Пылали теперь не только щеки, но и уши. Казалось, внутри меня самой загорелся жаркий огонь, разливаясь по всему телу. Как нехорошо, что Энги остался дома… Это первый вечер, когда нам придется ложиться спать вместе. Обычно он возвращался из трактира поздней ночью, когда я уже досматривала третий сон, а вставал лишь к высокому солнцу, когда я успевала половину дел переделать. И только теперь я поняла, как неудобно женщине жить с мужчиной — ни тебе помыться толком, ни переодеться к ночи…
Я заставила себя смазать ссадину Энги, почти не прикасаясь пальцами к его коже. Он послушно подставлял шею, но теперь не закрывал глаз, а украдкой рассматривал меня из-под веера густых темных ресниц.
— Илва… ты никогда не задумывалась, откуда здесь взялась?
— Задумывалась. А что толку? — как можно равнодушней ответила я. — Все равно ведь не угадаю.
— Ты нездешняя. По всему видать. У тебя волосы светлые, а глаза голубые — ни у кого из наших таких нет.
— У тебя тоже волосы светлые, — возразила я, закончив работу и вытирая пальцы куском холстины. — А глаза зеленые, ни у кого таких не видела.
— Я — другое дело, — Энги внезапно помрачнел. — Я похож на отца.
— А кто был твой отец? — завела я старую песню, радуясь, что разговор переключился с моей особы на него. — Разве ты его знал?
— Не знал, — процедил он сквозь зубы. — Но пришлось узнать.
— Что? — я непонимающе уставилась на него.
Он покусал губы, словно раздумывая, стоит ли отвечать.
— Я расскажу тебе когда-нибудь. Но не сейчас.
— Как пожелаешь, — хоть я и умирала от любопытства, но лезть в душу Энги не стала. — Ты моешься первый?
Неловкость, зародившаяся между нами этим вечером, продолжала цвести буйным цветом и к ночи. Мы едва не столкнулись лбами, когда одновременно пытались вытащить из чулана бадью; Энги чуть не ошпарился, снимая с огня ведра, потому что я вертелась у него под ногами, доказывая, что это моя работа; я не знала, куда деть глаза, когда он принялся стаскивать с себя рубаху, так и не решившись выставить меня за дверь, и выскочила в сени, пылая как солнечный закат, совершенно позабыв прихватить с крючка свою теплую овчину. К тому времени, как Энги вымылся, я уже успела совершенно окоченеть от холода. Зато он сам вычерпал за собой воду, пока грелись ведра для моей купели, а затем без лишних слов отправился в сени, чтобы дать возможность вымыться мне.
Когда мы, наконец, в полном молчании улеглись по своим постелям, я с облегчением загасила лучину: пусть темень скроет нелепо горящие щеки. Однако неловкость, заполонившая теперь всю комнату до отказа, лишь сильнее надавила на грудь, мешая свободно дышать. В кромешной тьме я отчетливо слышала хрипловатое дыхание Энги и даже готова была поклясться, что различаю гулкое биение его сердца.
— Илва…
Я замерла, не решаясь шелохнуться.
— Что?
— А ты… когда-нибудь… ну… — он запнулся, явно смущаясь своих слов, а я почувствовала свое собственное сердце, колом вставшее у самого горла.
— Что?
— Ну… кхм… когда-нибудь влюблялась?
— Что?.. — мои щеки вновь запылали пожаром — и как не подожгли подушку до сей поры?
— Кхм… ничего… забудь, — вздохнул Энги и, шумно скрипнув лежанкой, отвернулся к стене.
Мне вспомнились ласковые слова Хакона, вспомнилось прикосновение его красивых, четко очерченных губ к моим губам, вспомнилось, как трепетало мое сердце при мысли о том, что я стану его женой. Вспомнились и собственные горькие слезы, когда открылся жестокий обман.
